Охота

Но было поздно. Шад со вторым товарищем отступал к нам, отчаянно отбиваясь от наседающих дриксов. Мы оказались в ловушке. С бака и полуюта по нам вели шквальный огонь мушкетёры, а с тыла пёрли лезущие из люков солдаты и канониры. Теперь уже нам пришлось ощетиниваться сталью, сбиваясь в железного ежа, готовясь подороже продать свою жизнь. Каждую минуту падали на скользкую от крови палубу двое-трое наших товарищей, так что хоть нам и удавалось пока сдерживать натиск солдат и канониров, долго мы не простоим. Прорваться назад даже не пытались — слишком плотно стояли враги, а мушкетёры особо не церемонились — били по толпе, не щадя ни своих, ни чужих.

Вот уже полетели в воду абордажные трапы, экипаж «Каммористы» рубил канаты, связывавшие её с «Императрикс». Вот и всё. Кто бы мне сказал, что я — талигойский пехотинец, давным-давно сбежавший с Марикьяры, погибну на борту вражеского линеала, ни в жизнь бы не поверил.

И тут громом небесным, гневом Создателя в тылу дриксов прозвучал не слишком слитный, но тем не менее весьма эффективный залп. За ним последовал ещё один, и ещё. Выстроившись вдоль борта «Каммористы» мои мушкетёры, бывшие рабы, раз за разом стреляли по дриксам, совершенно не ожидавшим такого от команды уже удирающего, как им казалось, фрегата.

— Вперёд! — проорал Рокэ, ловко орудуя сразу двумя — и где только разжиться успел, хотя это не удивительно в такой рубке — абордажными саблями. — Прорываемся к своим!

И мы рванули. Расшвыривая совсем обалдевших гусей. Только что почитавшие себя победителями, они мало того, что попали под огонь с тыла, так ещё на них ринулись потерявшие всякий страх, не щадящие ни себя, ни других талигойцы. Я отшвырнул иззубренную, превратившуюся в подобие дрянной пилы, саблю и продолжал работать одним кинжалом. Выскочивший как демон из шкатулки дрикс всадил заряд из своего пистолета в живот Шаду — практически в упор. По счастью — хотя какое уж тут счастье — рядом случились я и Рокэ. Мы подхватили Шада, зажимавшего чудовищную рану на животе, и с удвоенной силой бросились к борту. «Каммориста» уже успела отшвартоваться от «Императрикс» — между ними было пяток, если не больше бье морской воды. Бросать Шада мы не собирались, поэтому прыгать решили вместе с ним. Разбега в такой толпе набрать не удалось — прыгали практически с места. Наверное, сам Леворукий придал нам сил. Мы прокатились по палубе «Каммористы» под гром орудий. Альмейда, как выяснилось немного позже, дал напоследок залп картечью.

— Курс на Хексберг, — приказал Альмейда.

— Хексберг? — удивился первый помощник. — Мы не возвращаемся на Марикьяру?

— Нет, — ответил Альмейда. — Отремонтируем «Каммористу» в Хексберг и продолжим патрулировать у самой дриксенской границы.

— Вы считаете, капитан, что «Императрикс» ещё сунется в наши воды? — недоверчиво спросил старпом, считавший сегодняшний бой победой. — Мы основательно щёлкнули их по носу.

— Именно поэтому они и вернутся, — твёрдо сказал Альмейда. — Мы ударили по ним, заставили обороняться, пострадал их гонор, а значит, чтобы восстановить реноме «Императрикс» выйдет на промысел в наши воды снова. И мы будем ждать его.

Старпом покачал головой. Капитан «Каммористы» был настоящим авантюристом, вот только с ним он сможет прославиться, обессмертить своё имя в веках. Это было самой большой мечтой первого помощника Альмейды.

Близилась осень. В Хексберг было уже довольно прохладно, шли дожди, небо затягивали тяжёлые свинцовые тучи. Самая та погода для возвращения «Каммористы» в порт. От команды нашего бравого фрегата вновь осталась едва половина. Большая часть абордажников — почти все бывшие рабы — погибли. Многие остались калеками. Что интересно, сама «Каммориста» практически не пострадала. На ремонт её ушло бы не больше двух-трёх недель и Альмейда был полон решимости выйти в море сразу по окончании ремонта. Это значит, что на набор команды у нас очень мало времени.

Шад умер спустя полчаса после безумного абордажа. Никогда не забуду его похорон, пускай и до и после приходилось хоронить друзей и врагов. Его зашили в простой холщёвый мешок, мы выстроились вдоль правого борта и Альмейда начал говорить:

— Ты не был олларианцем или эсператистом, и я не знаю как положено хоронить уроженцев Багряных земель. Но я знаю точно, что ты был настоящим моряком, и пусть море примет тебя, Шад.

Я с Рокэ и ещё пара бывших рабов, из тех, что натаскивал Шад и кому посчастливилось пережить схватку на палубе «Императрикс», на двух верёвках медленно опустили мешок с телом Шада в воду. Уже несколько позже, в каюте капитанской, где кроме её хозяина ещё сидели ещё и мы с Рокэ да те самые двое абордажников, маркиз Алвасете вновь, как когда-то в трактире на Марикьяре взялся за гитару. Только тогда первым пел Шад.

Рокэ пел на основательно подзабытом мною за годы жизни в Талиге кэналлийском. Раньше я помнил эту песню целиком, а теперь воспринимал больше по наитию, нежели на слух. Она как нельзя лучше подходила к этому моменту.

Удары сердца твердят мне, что я не убит,

Сквозь обожженные веки я вижу рассвет,

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий Ужас, которому имени нет.

Они пришли как лавина, как черный поток

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок

Они разрушили все, они убили всех нас…

Они пришли как лавина, как черный поток

Они нас просто смели и втоптали нас в грязь

Все наши стяги и вымпелы вбиты в песок

Они разрушили все, они убили всех нас…

И можно тихо сползти по горелой стерне

И у реки, срезав лодку, пытаться бежать

И быть единственным выжившим в этой войне

Но я плюю им в лицо, я говорю себе: «Встать!»

Удары сердца твердят мне, что я не убит,

Сквозь обожженные веки я вижу рассвет,

Я открываю глаза — надо мною стоит

Великий Ужас, которому имени нет.

Я вижу тень, вижу пепел и мертвый гранит,

Я вижу то, что здесь нечего больше беречь,