Страница 43 из 44
— Первый отпрыск вождей, Первый Интернационал, собирался отрыть топор войны, но совращенные бледными анархисты наши, Михайло и Петро, возомнив себя князьями, погубили его, заманив в медвежью ловушку, и отправились сами искать топор. Второй Интернационал также поддался на их льстивые речи и ввязался в бледнолицее междоусобство, где и позабыл родной язык, отказался от индейского прошлого, был продан в рабство, а после, за непослушание, убит. Анархисты же наши и ныне сеют смуту, Сталин их возьми, грозят разведать место и отрыть топор. Вся надежда на тебя, милый, Четвертому не бывать.
На заднем плане идут двое анархистов, Петро и Михайло, неприлично заросшие даже для индейцев, с кистенем и обрезом, выменянными у бледнолицых на пейот, особое недовольство соплеменников вызывают тем, что пьют подобно белым и, позабыв вождя, подбивают рядовых индейцев выходить в индивидуальном порядке на большую дорогу — мочить бледнолицых. Любимый выкрик: «Айда мочить!». Михайло ведет за собой на поводке шипящую шаровую бомбу. Петро, наступив на собственный, неприличной длины бордовый шарф и делая оскорбительные жесты, кричит Ленину:
— Неужто и сейчас страшишься ты отрыть топор военный?
Но Михайло, гремя бомбой, утаскивает товарища со сцены.
— Дурачье! — истерично кричит Ленин вслед, но скоро берет себя в руки и продолжает, плавно раскачиваясь:
— На том болоте, откуда к вам приходят умерших души, живет великая жаба. Она лишь знает топора секрет. Мудрее нету зверя. Если ты не промахнешься и стрелу направишь прямо в лоб ей, лягве, то выроем топор, погибнет бледных род, а дети их разучатся шуршать долларами и станут ирокезы на макушках, как наши дети, ставить.
— Какая жаба? Давеча видал какую-то с лиловым ирокезом, сидит, нахохлившись, и желтым глазом смотрит мне прямо в душу.
— Она, она, не зря сегодня утром «Аврора» грохотала, сколько сот раз менялись Энгельс с Марксом на небосклоне, и никто великой жабы не видел, возвращайся на болота, дерзай, мой мальчик.
Топь. Нетленные тени предков. Кричит выпь. Урчит гигантская, описанная Третьим Интернационалом жаба на огромном белом камне.
— Авось не промахнусь, — шепчет за кустом отпрыск, смазывая наконечник ядом. Пускает стрелу и попадает точно между противных желтых глаз. Мир меркнет, дрожит, и вот уже на камне протягивает спасителю руки прекрасная скво. Юноша кидается к ней, но красавица вовремя отстраняет его.
— Запомни, ни один мужчина меня не поцелует до тех пор, пока не одолеем бледнолицых, веди меня к вождю, топор достанем.
— Ну, теперь бледным капут! — едва сдерживает ликование Интернационал.
Из болотной тьмы появляется анархист, безымянный ученик Михайло и Петро, хипповатый, с красной ленточкой на голове, в затрепанном, выклянченном у бледнолицых в «секонд хэнде» джинсовом костюмчике, но еще с бисерными индейскими феньками на руках. От него разит джином. Гадко изображая князя, он расшаркивается и протягивает даме сорванную здесь же бледную поганку.
— Разрешите представиться: пилигрим, правдоискатель, мудрец, удельный князь, жертва репрессий и герой народных былин, в настоящее время занят поисками пресловутого топора.
Возмущенная такой вульгарностью, красавица-скво шагает назад, а отпрыск пытается отогнать анархиста палкой.
— Понял, понял, уже иду, — пошло подмигивая скво, говорит анархист, — целую ручки.
И внезапно целует руку не успевшей ничего понять красавице.
— Ищи меня теперь сам где знаешь, не уберег, — призрачным голосом произносит скво и тает.
— Кому теперь отрыть топор войны? — в отчаянии обращается к краснозвездным небесам Третий Интернационал и убегает в никуда вслед за своей любовью.
Смущенный анархист пожимает плечами, ковыряя в носу:
— Да мы и сами сможем если что, топор ведь не иголка, он найдется…
Откуда-то вкрадчиво доносится «Варшавянка», редко перекрываемая «Революцией» Джона Леннона. Анархист в полной темноте задумчиво жует бледную поганку.
Все обитатели резервации, даже протрезвевшие анархисты, выходят на сцену к гранитному вигваму. В толпе краснокожих можно заметить Че Гевару и Мао, Герберта Маркузе и Эриха Фромма, Кастро и Альенде. Звучит «Венсеремос», нарушаемый «Русским полем эксперимента» Егора Летова, кстати, и сам он здесь. Нет только Троцкого, над могилой которого в левом углу сцены плачет иволга, да Третьего Интернационала, о котором вообще ни слуху ни духу, зато толкается у всех под ногами до странности похожий на Троцкого дефективный мальчик, упрямо называющий себя Четвертым Интернационалом. Наконец, анархисты принимают его в свою компанию, и он больше не кричит. Все глядят на вождя и, покачивая оперением, ждут. Ленин, лукаво улыбаясь, отпускает сокола на волю, прикрепив к его лапке какую-то записку, берет раковину, медленно шевелит пальцами на ногах и прислушивается, глаза его временами загораются неземным светом.
Занавес. Временами доносятся мерзкие вопли убиваемых бледнолицых и героические крики гибнущих краснокожих. Грохочет «Аврора». Идет снег. Зрителям это надоедает, и они расходятся из зала. «Аврора» стреляет непрерывно, как пулемет.
Последняя речь Буратино
Год назад расстреляли Карабаса. Трибунал отлучил от театра и выслал Алису, Дуремару успешно отшибают память о мрачном прошлом в исправительной мастерской и не разрешают ловить пиявок. Базилио взят продавцом билетов, хотя всем известно, что он мухлюет и подготавливает новый путч, склоняя на свою сторону Пьеро, смертельно уставшего от капризов Мальвины, уныло изменяющей ему то с главнокомандующим армией восставших кукол Артемоном, то с Буратино — императором театра.
Солнечным утром деревянный герой проснулся и с брезгливостью посмотрел в зеркало, пластические операции по уменьшению носа, порученные старому Карло, приблизили его императорский облик к общему кукольному стандарту. Облачившись и загримировавшись, нужно выйти на балкон, сказать им сочиненную вместе с Пьеро речь, посвященную открытию нового театрального сезона. Дальше несколько вариантов — трахать Мальвину, давать интервью, придумывать новые праздники для кукольного народа.
Народ уже шумел, сосал леденцы и размахивал портретами императора на площади перед дворцом. Балкон был пуст. Никто никогда не узнает, что случилось с главным героем в те минуты, но когда он вышел к своему народу, то леденцы попадали на мостовую и гул толпы стих. Император был неодет, не считая дурацкого колпачка, давно забытого всеми, на лице его нагло торчал прежний острый нос, а в руке не было текста торжественной речи. Ни у кого не хватило духу, чтобы выкрикнуть приветствие. Буратино поднял руку и сказал следующее:
«Кукольный народ нового театра! К тебе обращается деревянный человечек, брошенный когда-то бульдогами в пруд за бездомность, безденежность и безработность, перехитривший бородатого диктатора и отыскавший ключик от всех дверей. Год назад мы порвали старые холсты, прятавшие от нас главную дверь, мы заставили бульдогов вылизывать наши задницы и сделали ключик гербом империи. Мы жестоко судили врагов и ставили памятники павшим друзьям, много сволочи спит на дне того самого пруда, мы сидим в их роскошных домах и пожираем их богатую пищу. Их слуги стали нашими слугами. Бульдоги рыщут в поисках старорежимных паразитов и жгут неправильных кукол на очистительных кострах. Сегодня мне придется сказать правду. Ключик больше ничего не открывает, потому что мы сменили замки, я оставляю это ненужное сокровище вам на память. Начинается новая пьеса, но не та, которой вы ждали, а та, о которой вы, занятые только прошлым, ничего не хотите знать. Вы забросили мечту о чуде и набиваете карманы валютой с моим профилем, ваши прилежные дети за партами плюются в мои портреты жеваной бумагой. Границы охраняет Артемон. Нам никто не грозит. Страна идиотов давно капитулировала и превратилась в нашу колонию. Даже эпидемии подевались куда-то из наших пределов после победы. Куклы больше ничем не болеют. Цели нет. Вы добились, чего хотели. У каждого есть шанс оказаться в постели с Мальвиной или по крайней мере посмотреть ее последнее шоу.