Страница 24 из 44
Государство насильственно удерживает в живых большинство населения, но не всех. Государство занимает у большинства их жизни, чтобы «обезопасить» их. Попробуйте изъять у государства свою жизнь обратно. Этот банк никогда не возвращает вкладов, ограничиваясь символическими процентами. Партизан — тот, кто выкрал свою жизнь из банка. Этого можно добиться только с помощью взлома, нападения, штурма. Никогда при помощи махинаций.
Партизан совершает акт революционного жертвоприношения. Себя в жертву самому себе. Играя жертву, жреца и судью одновременно, партизан повторяет опыт спасителя и встречается с ним в общем опыте.
Разрушение есть созидание. Созидание есть восстание. Атака и исчезновение. «Социальный камикадзе» — определят партизана специалисты, ответственные за порядок на кладбище. У него всегда найдется алмазно-чистой ультралевой кислоты брызнуть в глаза фарисеям от психиатрии, фарисеям от социологии, фарисеям от экономики. Фарисей это и есть специалист, т.е. персонаж, для которого метод изучения дороже предмета изучения.
Итак, выстрелив, партизан встает на кочку, издали похожую на надгробие, приторачивает к плечам черные крылья и поднимается к обжигающему, как спирт, ласковому, как любовь дракона, беспощадному, словно бог, небу. Взломав его тонкий лед. Он выглядывает за звездный купол. Что же он там видит? Может быть, многообразие населенных миров? Оставьте эти прибыльные заблуждения агентам Голливуда и астронавтам. Он не видит там ничего, кроме себя, нового себя, вечного себя, себя без вопросов, себя до рождения и после смерти, себя, наследующего новое небо и новую землю.
Достаточно и того, что он не видит отныне нас. А мы его можем видеть, только если попытаемся помыслить обратную перспективу, т.е. если пойдем вслед за ним.
Леса и болота пылают от его выстрела. Где-то, бесконечно внизу, ревет обожженный монстр прямой перспективы, уязвленный тем, что так и не смог справиться со своим страхом перед охотником. Гибнущий от ужаса.
Не бойся. Нет никакой клетки. Там небо. Небо не знает законов. Оно само себе закон. Там небо, а потом ты, неотличимый от него, а потом — ничего, т.е. то же небо. То, что когда-то называли на Востоке «дао», то, что всегда. Место для нашего вечного, невидимого для подглядывающих камер митинга. Отправная и конечная точка нашей, никогда не прекращавшейся манифестации.
Прощай, анархия
Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок, с которыми можно сфотографироваться в парке развлечений. Ну что она может, эта мартышка? Вспрыгнуть вам на плечо, пользуясь правом родства, и шепнуть вам на ухо какую-то не принятую среди людей ересь. Или украсть у вас из кармана авторучку, чтобы вы не смогли сегодня подписать контракт. Однако дьявол даст вам другую, точную копию похищенной. Мы, и обезьяны тоже, живем в мире товарной стандартизации. Что может эта взъерошенная мартышка в кожаной курточке и детских, кое-как напяленных джинсах? Чего могут добиться анархисты? Похитив авторучку, перо, стиль, они дарят вам незапланированное мгновение, радикальную секунду, лишнюю в сюжете моракулу времени. Дьявол недоуменно приподнимает брови за своим офисным столом, глядя, как вы виновато роетесь в карманах, потом он протягивает вам копию, достав ее изо рта. У вас есть «ненужная» секунда, чтобы подумать еще раз.
Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок до тех пор, пока речь не идет о похищении их детей, разоблачении их доходов и отстреле их весьма не либеральных хозяев.
С детства ты желал праздника, но так и не дождался ничего, кроме посредственных пародий, не отвечающих твоему чувству. День получения паспорта стал началом войны. Ты пошел в церковь и там, рассматривая изнутри купол, понял, что лучше тебе стать цареубийцей, чем царем. Понял себя как нож возмездия. Ты купил на краденые деньги охотничий нож, конверт марихуаны и несколько кассет с группами, забывшими об авторских правах. Автостопом ты двигаешь в Симеиз, к отчаянным мальчикам и девочкам, поставившим на черное. Ты согласен с ними: лучше стрелять из автомата и падать на ходу из машины, чем стоять у станка или сидеть за клавиатурой. Ты — анархист. Они помогут тебе вспыхнуть. У них тоже нет царя в голове.
Анархия ближе всего первой стадии обучения мага — состоянию воды. Отрицая многие законы действительности, ограничивающие его жест, маг попадает в текучий хаос беззакония, несанкционированного поведения всего, где персонажи не имеют надолго закрепленных за ними форм и качеств. Мага окружает непрерывно мимикрирующий бестиарий подобий, пародий и нелогичных метафорических соответствий, карнавал химер и невозможных гибридов, составленных из объектов вчерашней, постижимой реальности.
Нет другой дороги к холосу, первоначальному единству всех имен и всех объектов, к целому. Люди, пользующиеся в обществе репутацией загадочных авторов, при помощи некоторых усилий ненадолго заглядывают в водный мир, погружаются в текучий хаос и, заметив там нечто, с обыденной точки зрения поразительное, выныривают назад, демонстрируя «художественную новацию» всем остальным, ждущим на берегу. «Символическое» в этом смысле — это всего-навсего «необсохшее». Когда искусством командует рынок, то «погружения» становятся необходимы в чисто коммерческом смысле слова, чтобы не потерять заявленного ритма, оправдать уже проданную претензию, нередко, у самых старательных ныряльщиков, это приводит не к всемирной известности, а к неизлечимой «декомпрессии», т.е. истерии и маниакальному помешательству.
Постмодернизм: неуправляемые воды хлещут из телевизионных колодцев, поглощая определенное и растворяя осмысленное. Наводнение ест острова, превращая все сигналы и знаки в ничего не означающие шумы и пятна. Потоп как стиль. Потоп как плата за рыночное отношение к «водам». Анархия, купленная менеджерами зрелищ, использованная ими в целях шоу-общества и переставшая быть анархией.
Маг смелее художника. Мечтающий об оккупации нашего сознания, равнодушный к денежным выражениям метафор, он должен преодолеть воды хаоса, отказаться от роли клипмейкера грез и кошмаров в шоу-обществе. Узнав свое непридуманное имя, т.е. совершив революцию, он ступает на твердый берег уже другим, не отрицающим власть событий, но, напротив, способным к власти над событиями новым существом.
Ты читаешь в незарегистрированном зине про аборигенов, которые поселились на деревьях, чтобы спасти свой святой лес, про детройтских хаотов, управлявших по рации погромами модных бутиков во время расовых волнений, про афинских активистов, занявших университет и устроивших в его окрестностях пылающую ночь, про берлинских сквоттеров в масках, которые кидали в реку полицейские машины, загородившие дорогу первомайской демонстрации, про голландских «провотов», выкатывающих из супермаркета тележки и разгонявших «баррикаду на колесиках» прямо в ряды спецназа.
Ты впервые пробуешь кислоту. Впервые демонстративно уходишь с лекции, где тебе втирают про преимущества рыночной системы, и читаешь в парке Бакунина, потому что Хаким Бея трудно достать. Впервые выбриваешь виски и идешь на никем не разрешенный митинг, где метко кидаешь недопитую бутылку в милицейскую цепь и кричишь в мегафон: «Капитализм — дерьмо!» Ты уходишь из дома, чтобы жить с друзьями общиной в приговоренном к сносу доме. Ты оставляешь институт, потому что там всеми движет страх, вызывающий у тебя брезгливость. Их страх как запах их гниения. «Не хочешь ли ты назад в СССР?» — на дурацкий вопрос холеной журналистки из блядской американской газеты ты гордо отвечаешь: «Я анархист» — и даришь ей неприличную листовку.
Формально анархизм в современной России объявился на границе 80—90-х годов как множество до бесконечности дробящихся и ничего так и не добившихся групп. Это был анархизм умеренный, экономический, декларативный, больше имевший общего с фигой в кармане, чем с гранатой в руке. Первые, назвавшиеся анархистами в 80-х, сформировали новую русскую профсоюзную бюрократию. Некоторые, помоложе, бредили восстанием, но вместо этого взялись за экологию, студенческое движение и подростковую контркультуру. Во второй половине 90-х среди людей, публично не стесняющихся применять к себе это словарное определение, отчетливо выделяются два лагеря. Более старшие, ископаемые перестройки, упрямо продолжают прудонистскую линию, пытаются создать и огласить позитивную программу действий, реанимирующую древние идеалы международного рабочего движения. Другие, без советского социального опыта, скорее штирнерианцы, чаще именуют себя партизанами и заботятся не о программе, и даже не о возможностях ее реализации, но о персональной стратегии освобождения для каждого, кто считает себя нуждающимся в свободе, они больше ценят Эрнста Юнгера и Адама Парфри, нежели Кропоткина и Чомски.