Страница 18 из 51
— Ну что ж… обождем. А пока напишем еще в райторг письмецо…
И, взяв чистый лист бумаги, он выводит отчетливым почерком с красивыми завитушками у букв «д», «ц», «щ» и «б»:
«Директору райторга. Случайно узнав о том, что Вы склонны усилить вверенный Вам аппарат экономистом Н. Т. Персюковым, я искренне советую Вам воздержаться от такой затеи. К сожалению, я не могу в этом письме изложить Вам весь тот ужасающий материал на этого типа, который мне известен. Но прошу верить мне, как другу, что и половины его преступлений, пятен и пережитков хватило бы на целую колонию уголовников.
Конечно, Вы вольны пренебречь этим моим советом, но, как доброжелатель и сам человек, пострадавший от Персюкова, я Вам настоятельно рекомендую: не впускайте этой змеи в Ваш чистый аппарат…»
Дверь отворилась, показалась полсекретарша. Шлепахин прикрыл другою бумагой письмо, которое сочинял, и с неудовольствием поднял глаза на вошедшую.
— Иван Назарович, — запинаясь произнесла полсекретарша, — там это…
— Что — «это»?
— Это… из артели «Пламя» опять пришли…
— Я же сказал: сегодня я занят!
— И я им так сказала. А они: «Мы, говорят, шестой день никак не можем…»
— Ну и я не могу. Закройте дверь!
Полсекретарша со вздохом отступила за дверь и исчезла за ее обитой клеенкою створкой…
А Шлепахин снова набрал телефон. Заговорил он неестественным фальцетом — почти как петрушка, который высунулся из-за ширмы и представляется «почтеннейшей публике»:
— Это — контора? Слушайте, контора, а нельзя покликать до телефону управляющего… Управляющий? Я вот насчет чего: тут вы хочете взять на работу мово бывшего мужа Персюкова Николашку… Так вы учтите: я на него в суд подавала и обратно буду подавать за его моральные разложения… Какие? Я вам скажу, так вы аж ахнете. Что значит «положите трубку»? Трубку я, безусловно, положить могу, но только вы потом сами на себе волосы зачнете рвать, если его примете на работу… Вот так!
Последние два слова Шлепахин нечаянно произнес натуральным своим голосом, а потому с особенной поспешностью положил трубку.
— Так, — задумчиво вымолвил он, — куда бы теперь еще сигнальчик?..
И нагнулся над списком. Размышления продолжались недолго. Выхватив из списка еще номерок, неутомимый Шлепахин уже набирал его на видавшем виды диске телефона, а затем новым — хриплым с одышкой — голосом сипел:
— База? Я спрашиваю: база? Это — база промтоварных остатков? Ну вот. Кого-нибудь из руководства попрошу. Чего?.. Ну, заместителя попрошу. Заместитель? Я спрашиваю: вы — заместитель заведующего базой? Привет, товарищ заместитель. Вот какая картинка: я тут случайно узнал, что к вам втирается на работу некто Персюков, который… Что? Вас интересует, кто говорит? Ваш доброжелатель говорит… Я говорю: если этот Персюков у вас на базу проникнет… Как вы так можете произносить такие слова, и притом — по телефону?! За это пятнадцать суток дают, за то, что вы произносите… А еще ответственный работник… Я же вам как друг и доброжела… Аллё! Аллё!
Своим естественным голосом Шлепахин констатирует:
— Бросил трубку, черт этакий… Ну ничего, мы тогда и на него сочиним писулечку… Он у нас… мы еще его…
И опять пишет неутомимый Шлепахин. А потом звонит по телефону. Потом вызывает полсекретаршу и значительно спрашивает:
— А где у нас та папочка в отношении этого проходимца Персюкова? Попрошу подать!
Полсекретарша исчезает минут на пять (и это время не проходит зря для полезной деятельности ее шефа: на новом листе бумаги начато еще одно заявление о Персюкове), потом полсекретарша возвращается и кладет на стол тоненький «скоросшиватель». Раскрыв его картонный переплет, Шлепахин обнаруживает внутри крохотную вырезку из газеты. Это — заметка, озаглавленная так: «Самодурство». И далее — обычный текст подобного рода сообщений: «Заместитель начальника нашей конторы И. Н. Шлепахин ведет себя как настоящий самодур. Он груб с подчиненными, настаивает на своих решениях, хотя бы они были во вред делу» и т. д.
Судя по всему, преступления Персюкова исчерпываются тем, что он является автором данной заметки, ибо больше ничего в скоросшивателе нет…
Шлепахин, очевидно, не склонен перечитывать относящиеся к нему строки. Он с раздражением говорит секретарше:
— Да нет, я же не это просил!.. Вы мне дайте папку о том, что нами предпринято в отношении того же Персюкова!.. Пухлая такая папка коричневого цвета…
Секретарша скрывается и приносит действительно крайне объемистую папку.
— Вот! — отзывается Шлепахин, с нетерпением протягивая руку за папкой. — Вот это другое дело!..
И он с увлечением листает страницы заявлений, протоколов и писем, которыми отвечено на крохотную заметку Персюкова. За таким занятием его застает телефонный звонок. Шлепахин берет трубку и солидно рокочет в мембрану:
— Да-а-а… Шлепахин у телефона. Откуда? Из горкома партии? Слушаю вас, товарищ… Как же, как же, делом Персюкова занимаюсь лично я… И надо вам сказать, кое-какие материалы нам удалось подобрать еще в отношении этого типа, который… А? Как вы сказали? Какая склока? Моя склока против рабкора? Какого рабкора? Виноват, неужели же серьезно можно считать, что этот Персюков со своими клеветническими заметками является рабкором?! Это же абсу… Виноват, не будем уточнять пока формулировки, но… Когда, когда явиться? К шестнадцати ноль-ноль? Слушаюсь. Будет сделано. Слушаюсь, хотя я, конечно, очень удивлен… Да, да, да, у вас поговорим…
На этот раз, положив трубку на рычаг, Шлепахин не вернулся к своей «полезной» деятельности. Наоборот: он минут восемь просидел в полном покое. Только глаза его бегали как-то особенно быстро и с некоторым испугом — как у кошек, изображаемых на циферблате ходиков… Затем Шлепахин испустил три вздоха, один стон и два всхлипывания и вновь вызвал свою полсекретаршу. Ей он заявил не без грусти:
— Ну, кто там есть ко мне на прием? В общем, я, пожалуй, смогу кое с кем еще сегодня потолковать…
— Да из «Пламени» же товарищи… они шестой день ходят…
— Просите. И потом… куда вы, куда?! — вдруг закричал Шлепахин, увидев, что секретарша схватила отложенную им толстую коричневую папку.
— Я думала, она вам больше не нужна…
— Она больше никому не нуж… То есть, я еще ее посмотрю… Оставьте.
Секретарша, пожав плечами, вышла. А Шлепахин, раскрыв толстую папку, принялся выдирать из нее скрепленные суровыми нитками листы…
Его «полезная деятельность» на сей раз кончилась.
Поклонник изящного
Он сидел пригорюнясь за своим резным столом, пытался читать деловые бумаги, но ничего не получалось из такого намерения. Вздыхая глубоко и почти что со стонами, он время от времени подымал глаза к потолку и бормотал что-то невнятное…
Постучали. Сидящий за столом отозвался тихим, печальным голосом:
— Да… входите уж… А, это ты, Мукахин… Слыхал, Мукахин: поломали нам проект нового здания для нашей организации! Эх-хе-хе!..
Мукахин зажмурился, горестно покачал головою и еще крепче прижал к себе четыре пухлые и, как видно, тяжелые папки.
— Да-а-а… А каков был проект!.. Я думаю, со времен этого — ну, который еще любил колонны делать — итальянский такой архитектор…
— Палладий, что ли, Семен Сергеич?
— Нет… хотя — да: именно он. Со времен Палладия, я говорю, ничего более изящного не создавалось…
— Да, да, да! Крайне грациозный был проект. — Говоря это, Мукахин животом подкинул кверху папки, готовые уже свалиться…
— Именно: и грациозный и грандиозный вместе с тем… И такое дело отменить… из-за чего — из-за якобы каких-то там излишеств!.. Ну а если даже имели место некоторые… ммм… преувеличения, что ли… так что с того? Кто мы такие? А?
— В каком, Семен Сергеич, смысле — «кто»?
— Ну мы как организация. Кто мы такие? Что мы — мелкая артель по производству пуговиц или гребешков? Или мы, может быть, жалкая конторишка районного масштаба? А? Я тебя спрашиваю, Мукахин: кто? мы? такие?!