Страница 10 из 17
Лет на 14 моя сводная сестра Саша, дочь отца от первого брака, подарила мне серенький однотомник А. С. Пушкина 1949 г. издания. В тот период жизни дороже подарков я не получала. Я его прочитала от корки до корки. Конечно же, не выучила наизусть, как «Евгения Онегина», но ориентировалась в нём чуть ли не вслепую, т. е. точно знала, где, на какой странице что именно искать. Как-то, по-моему, будучи уже достаточно взрослым, мой сын Дмитрий засомневался, что я цитирую Пушкина. А читала я: «Только что на проталинах весенних / Показались ранние цветочки, / Как из чудного царства воскового / Из душистой келейки медовой / Вылетела первая пчёлка…» Сын усомнился: «Мам, это не Пушкин!» Я взяла свой заветный томик и тут же на стр. 143 отыскала это стихотворение, по-моему, оно называется «Возрождение». Проверьте.
Когда мы с мужем Лёвой переезжали из квартиры моей мамы в собственную комнату, мы очень боялись обидеть маму и взяли с собой только свои носильные вещи. Правда, она навязала нам вышеупомянутые венские стулья: «Ребята! Когда ещё у вас появится мебель… И, что же, я приду к вам, и вы меня усадите на пол?» Мы даже книги свои, точнее наши, постеснялись взять. Позже младший брат Вовка, оставшийся жить с мамой, привёз мне, уже в Лосинку, две книги: «Я знаю, ты очень дорожила ими», – сказал он. Это были томик Достоевского, дореволюционного издания, с которого и началось у меня не просто знакомство, а долголетняя любовь с Достоевским, и 10-й том Полного собрания сочинений В. А. Жуковского в 12 томах, издания 1902 г.
Эти две книжки (они до сих пор стоят у нас на полке) появились у меня следующим образом. Однажды в 477-й школе, где я училась, нас, нескольких девочек, во время «Ленинского субботника» послали работать в школьную библиотеку, которая была так себе, и я ею почти не пользовалась. Нас посадили за столы и велели переписывать книги, обречённые на списание. Там-то я и наткнулась на эти две книги и упросила библиотекаршу отдать их мне. «Жалко их жечь», – умоляла я. Она с большой неохотой согласилась, но больше меня к подобной операции никогда не допускала.
Мой любимый однотомник Пушкина Вовка не принёс, а когда я спросила его о нём, сослался на то, что Пушкин нужен его дочке Наташе для школы. Я предложила очень удобное собрание в маленьких томиках, которые мы только что выкупили. Вовка обещал посоветоваться с женой, но она слишком меня не любила, чтобы сделать мне приятное.
А этот (правда, не тот же самый) том у меня все же есть. Мне его подарила моя подруга Наталья, когда узнала, что я очень тоскую по нему. Он, конечно же, принадлежит семье Муравьёвых, поскольку это подарок учеников Володи Муравьёва его матери Ирине Игнатьевне. Но я как-то сказала Тане (Володиной жене), что готова его вернуть, а она им не заинтересовалась. Ладно, я оставлю им его по завещанию (если буду писать таковое).
Когда-то мне казалось, что, если в моей библиотеке будут Достоевский, Пушкин, Лермонтов, Джек Лондон и Диккенс, мне этого будет вполне достаточно. Оказалось, что нет – недостаточно.
Да и муж Лев Андреевич развратил. Конечно, без него моя библиотека не достигла бы такого объёма (или количества томов?), но и на вышеупомянутом я не остановилась бы. А сейчас мы имеем то, что имеем, – жуткое количество самых разных книг.
Мои школы
В школу я начала рваться лет с 5. Генка мне тут был совершенно не соратник, он сам-то ходил в школу из-под палки, и я начала искать кого-нибудь, кто бы поспособствовал моему поступлению в школу. Был у меня тогда друг Филька, чуть старше меня и уже первоклассник. Я долго упрашивала его и соблазнила тем самым пенальчиком, подаренным мне беженкой из Ленинграда Музой. Филька согласился взять меня в школу и всю дорогу учил: «Спросят, сколько лет, отвечай: „Семь, восьмой». «Ладно», – обещала я, но, услышав от учительницы этот вопрос, я замялась: во мне вдруг проснулась женщина, которая не пожелала прибавлять себе лишние 2 года, и меня попросили удалиться. А пенальчик мне Филька не отдал: «Я всё сделал, а ты дура!»
На следующий год, уже 6 лет, я всё-таки «промылилась» в школу, доказав, что уж читать-то я, по крайней мере, умею.
Я помню, как осенью, на большой переменке, я мчусь домой (зачем?), меня встречает моя соседка и подружка Лида, которой уже 9, но она не может пойти в школу – не в чем (а была она дочка милиционера). Она очень рада за меня, конечно же, наверное, завидует, но всегда встречает меня с гостинцами: огурец, помидорка и подсолнух.
Помню, как суровой зимой родители не пускают меня в школу: очень уж холодно, но я реву и каким-то образом выскальзываю из дома, проделываю огромный путь (минут в 30 не меньше) до школы и обнаруживаю, что школа закрыта из-за морозов. Я плетусь обратно. И сил моих хватает только дойти до дома, а открыть калитку и войти в дом – это уже не по мне. Я села у калитки и начала тихонько замерзать, как та Дарья из Некрасовской поэмы, с которой тогда я ещё не была знакома. На моё счастье, отец ещё не успел уйти на работу, а выйдя за калитку, обнаружил меня. По-моему, в тот год «моя школа» закончилась. Потому что я заболела, много времени провела в больнице и так отстала от одноклассников, что родители меня попросту больше в школу не пустили.
В 1945 г. я снова пошла в 1-й класс, но училась только половину сентября, а потом мы поехали в Москву, и пока приехали, пока устроились, много воды утекло. Но об этом немножко позже.
По-настоящему и постоянно я начала учиться только в 1946-м, когда мы окончательно устроились в Москве. Поступила в школу № 477 на Б. Коммунистической ул., д. 32. А наш дом был № 24 по той же улице. Поступила во 2-й класс, хотя очень хотела в 3-й, но я и 1-й-то класс ни разу не закончила.
Во 2-м и 3-м классах я училась очень плохо, едва-едва. Няня моя, Стюра, помогавшая мне делать уроки, очень огорчалась: «Так хорошо читаешь и так плохо пишешь!» Только в 4-м классе я как будто «проснулась». С этого года я начала учиться более или менее хорошо и, главное, без затруднений.
Наша дочка
Заканчивая описывать сибирский период моей жизни, не могу умолчать о нашей кормилице-поилице, нашей корове Дочке. Чёрно-белая, с белой звёздочкой на лбу, она была очень красивой, с большими карими глазами. Умница была удивительная и такая же добрая. Чего только мы, дети, с ней не вытворяли: использовали её как скаковую лошадь и вдвоём с Женькой, взобравшись к ней на спину, орали «Но, Дочка, но!» И Дочка скакала по двору к вящей нашей радости. Паслась она иногда в колхозном стаде (как ветеринару маме это разрешали). И вот летом мы с мамой или с няней ходили далеко-далеко в луга на дневную дойку. А иногда Дочка паслась на другой стороне реки, на берегу которой стоял наш дом.
Мама вечером говорила нам: «Загоните Дочку». Мы с Женькой выскакивали на крылечко и начинали истошно вопить: «Чка-до, чка-до, чка-до!» От многократного повторения этой белиберды всё равно получалось: «До-чка». Дочка слышала нас и отвечала: «Му-у-у-у!» и самостоятельно шла через брод домой.
А зимой, бывало, на горке в снегу замёрзнем до чёртиков, идти домой страшно: больше не выпустят, и мы шли в стайку (так у нас в Сибири назывался хлев) к Дочке. Та лежала на чистой соломке и жевала. Мы разувались, ложились к ней, к её тёплому брюху, а руки и ноги засовывали ей под её многочисленные (4) «мышки». А она глядела на нас своими добрыми глазами, жевала и дышала прямо на нас. Отогревшись у Дочки, мы опять бежали на горку. У неё в стайке так хорошо пахло, казалось, парным молоком!
Как же я неприятно удивилась, проводя лето с внучкой Машей в деревне на Смоленщине. Однажды мы пришли в соседнюю деревню к хозяйке, у которой брали молоко. Она как раз собиралась доить корову. Я попросила её взять с собой на дойку Машку. Хозяйка посмотрела на Машкины сандалики и сказала: «Нет, так она не пройдёт туда, нужны сапоги…» Я пошла за молочницей (она, конечно же, была в сапогах) и заглянула в хлев. Корова, молоко которой мы пили, лежала в глубокой навозной луже! И встала от толчка в бок грязная-прегрязная. Я вспомнила нашу чистенькую красавицу Дочку…