Страница 8 из 11
«Написанная за этот период работающими на английском языке индийскими писателями проза – как художественная, так и публицистическая, – собрание произведений более сильных и значительных, чем большинство из тех, что вышли за тот же период времени на 16 официальных языках, так называемых местных языках Индии. И безусловно, эта новая, все еще дающая свежие побеги “индо-английская” литература представляет собой, возможно, наиболее ценный вклад Индии в литературный мир».
Непосредственно столкнувшись с обвинениями в использовании языка завоевателей, Рушди ответил спокойно, но твердо:
«Мой родной язык, урду, – жаргон военного лагеря предыдущих, мусульманских, завоевателей, укоренился в качестве одного из субконтинентальных языков много лет назад; то же самое происходит сейчас и с английским языком. Английский становится индийским языком… Во многих районах Южной Индии люди предпочитают общаться с приезжими из северных регионов на английском, а не на хинди, который, по иронии судьбы, скорее воспринимается теми, кто говорит на тамили и малаялам, языком колонизаторов, чем английский, что приобрел на Юге статус лингва франка – языка культурного нейтралитета».
В антологии Рушди почетное место занимает короткий рассказ Мулка Раджи Ананда под названием «Лжец». Рушди презрительно называли «бабу», но он во многих смыслах оказался выше оскорблений.
Не будет преувеличением сказать, что, возможно, яркая наглядность и мужество прозы Оруэлла, качества, благодаря которым его произведения с такой готовностью переводятся на польский и украинский языки, сыграли свою роль в превращении английского языка во внеколониальный лингва франка. Как бы то ни было, колониализм в творчестве Оруэлла был одной из его вечных тем, наряду с проблемами жестокости власти, насилия, отсутствия гуманности и грязной, хотя и не слишком очевидной взаимосвязи между тем, кто подавляет, и тем, кто подвергся давлению. Поскольку постепенное освобождение мира бывших колоний является главным достижением его, да и нашего времени, и мир этот через эмигрантов и беженцев все полнее заявляет о своем присутствии в землях «Запада», Оруэлла можно считать одним из основателей направления постколониализма, а книги его – документальным литературным свидетельством исторического преобразования Британии из общества колониального и монокультурного (и парадоксальным образом ограниченного) в многонациональное и мультикультурное общество.
II. Оруэлл и левые
Джордж Оруэлл потратил значительную часть своей молодости на изучение условий жизни рабочего класса Великобритании; не ограничиваясь при этом только ее описанием, он сводил воедино и сравнивал между собой все относящиеся к этому вопросу статистические данные (подготовительная работа и собранные заметки для романа «Дорога на Уиган-Пирс» сделали бы честь самому Фридриху Энгельсу). Когда над Испанией нависла угроза фашизма, он был одним из первых, кто закинул на плечо винтовку, а за спину – походный ранец. В Англии он помогал выживать социалистической прессе на протяжении долгих неблагоприятных для нее лет. К идеалам равноправия он относился с такой непоколебимой серьезностью, что это выглядело несколько старомодно. Его имя с уверенностью можно поставить в один ряд с такими представителями антиимпериалистической традиции, как Э. Д. Морель, Р. Б. Каннингем-Грэхем и Уилфрид Скоуэн Блант; людей, чье «благородное негодование» (слова Джозефа Конрада, посвященные его другу, Каннингему-Грэхему) заставляло их стать на одну сторону с угнетенными и приносило им известность в других странах, но не в «своей собственной» – как это случилось с современником и коллегой Оруэлла, Феннером Броквейем.
И тем не менее одного имени Оруэлла достаточно, чтобы вызвать в политической и культурной левой среде дрожь отвращения. Позвольте предоставить вам несколько примеров:
«Эссе “Во чреве кита” должно читать как апологию квиетизма…[20] Оруэлл похож на человека, одна сторона тела которого обладает повышенной чувствительностью, а другая – будто заморожена. Он очень – иногда крайне – восприимчив к малейшему оттенку неискренности слева, однако откровенная жестокость справа вряд ли сподвигнет его хотя бы на абзац полемической статьи. Поверив огульному неприятию Оруэлла, невозможно предположить, что многие коммунисты, от Тома Уинтрингема до Ральфа Фокса, на самом деле разделяют критическое его отношение к ортодоксии. В “Революции менеджеров“ бывшего троцкиста Джеймса Бернхема Оруэлл находит подтверждение существования своего “мирового процесса“, а в трудах бывшего коммуниста Артура Кестлера – подтверждение извращения человеческих мотивов. К 1946 году политика представляется ему “массой лжи, уверток, безрассудств, ненависти и шизофрении“ («Политика и английский язык»). “1984“ не есть продукт одного ума, он произведен на свет культурой» (Э. П. Томпсон, «Вовне чрева кита», 1960).
«Было бы неверным продолжать, не обсудив сначала смысл, который вкладывал Оруэлл в термин “политика“. Через шесть лет после выхода “Во чреве кита“, в эссе под названием “Политика и английский язык“ (1946), он пишет: “В наш век невозможно быть «вне политики». Все проблемы – политические проблемы, а сама политика – это масса лжи, уверток, безрассудств, ненависти и шизофрении“. Стремление сохранять политическую пассивность, призыв к смирению перед обстоятельствами по сути своей консервативны. Политики чувствуют себя увереннее, когда из игры выводятся художники и интеллектуалы. Было время, когда левые и правые Британии спорили о том, кому из них “принадлежит” Оруэлл. В те дни на него претендовала каждая из сторон, и, как выразился Реймонд Уильямс, это перетягивание каната не слишком украшало его воспоминания. У меня нет никакого желания ворошить прошлое с его противостояниями, но невозможно игнорировать правду, а правда заключается в том, что пассивность всегда поддерживает статус-кво, всегда на стороне тех, кто уже на коне; и Оруэлл эпохи “Во чреве кита” и “1984” защищает идеалы, способные служить лишь нашим хозяевам» (Салман Рушди, «Вовне чрева кита», 1984).
«Устойчивый рост карьеры Оруэлла как политического писателя приходится не на годы, принесшие ему фунты лиха, не на пору его непродолжительного интереса к реалиям империализма («Дни в Бирме»), но совпадает с его воссоединением с родной буржуазной средой и последующим в ней проживанием. Политика оставалась тем, за чем он наблюдал, как настоящий партизан, из уютного мира, где продавал книги, женился, дружил с другими писателями (но только, боже упаси, не с радикалами, которые использовались в качестве источника материала для «Дороги на Уиган-Пирс» и «Памяти Каталонии», а потом бросались), вел дела с издателями и литературными агентами. Отсюда, из подобного стиля, берет свое начало современная западная журналистика – со всеми своими плюсами и минусами, – чья политика – внешне бесстрастное наблюдение. Если в Азии или Африке беспорядки, вы показываете беснование толпы: несомненно тяжелые сцены, представляемые несомненно невозмутимым репортером, который лишен как жалости людей левых взглядов, так и ханжества правых. Однако остаются ли события, увиденные глазами благопристойного и сдержанного репортера, просто событиями? Должны ли мы забыть о сложной реальности, которая и лежит в основе и самого события, и нашей возможности наблюдать с тревожным любопытством за неистовством толпы? Не следовало бы упомянуть о силах, благодаря которым этот репортер или аналитик находится здесь, на переднем плане, и представляет нам весь мир как объект для вполне комфортных переживаний?» (Эдвард Саид, «Туризм среди собак», 1980.)
«Но было бы опасно не видеть того факта, что миллионы людей на Западе, может статься, будут в страданиях и страхе спасаться бегством от собственной ответственности за судьбу человечества и выплеснут свой гнев и отчаяние на огромного монстроподобного козла отпущения, которого оруэлловский «1984» создал перед их глазами»[21] (Исаак Дойчер, «1984: мистицизм жестокости», 1955).
20
Квиетизм – религиозное течение в католичестве, предполагающее мистико-созерцательный взгляд на мир и моральную отрешенность. В более широком смысле – непротивленчество, безвольная покорность божественной воле. – Прим. ред.
21
Пер. Ю. Жиловца и Е. Литвак.