Течёт река…

Вход в парк Сокольники был украшен гирляндой из зеленых ветвей, обрамлявшей стенд, на котором огромными буквами было написано: «Собака — лучший друг человека. Ф. Энгельс» Владик с уважением посмотрел на Джесси, Джесси на меня без уважения, но с явным нежеланием двигаться дальше. Вряд ли это явилось реакцией на слова, тщательно и броско выведенные красной краской на сероватом фоне Но именно под ними она и остановилась, преграждая путь движущимся на выставку собакам и людям. Кусок сахара, который демонстрировал Владик на некотором расстоянии от Джессиного носа, заставил собаку продвигаться все вперед и вперед, пока мы достигли широкой аллеи, ведущей к цели. Записались в список, отметив тем самым своё прибытие. Представили документы: собачий паспорт, её же родословную и паспорт владельца, заняли отмеченное на выданном талоне место и стали ждать дальнейшего, смутно представляя, из чего именно оно будет складываться, А тем временем на арене хозяева цугом вели одну за другой овчарок, минуя столики с сидящими за ними судьями, отмечавшими что-то в своих книжечках-протокольчиках. Ровно в десять протрубили в трубу и объявили: «Эрдели на проход!» Владик идти «на проход» отказался, уверяя меня, что только хозяин должен продемонстрировать экстерьер выставляемой им собаки. Откуда только он знал это? Мы с Джесси, проявившей вдруг удивительную сговорчивость, двинулись к дорожке, которая тянулась вдоль невысокой перегородки (наверное, в обычное время это был стадион футбольное поле, может быть). Собаки шли справа от хозяев близ перегородки. Судьи наблюдали за ними. Джесси шла, вытянувшись в струнку, мерно и твердо передвигая ногами На правом боку болтался прикрепленный к ней номер: 25. Путь был пройден, вернулись на место, номер которого тоже был 25, стали ждать. Теперь собак начали выкликать одну за другой, но поодиночке. Им надо было прыгать через барьер, пробежав предварительно вместе с хозяином некоторое расстояние по дорожке. Хозяева через барьер не прыгали, но поводки из рук не выпускали. Джесси взмыла в воздух в нужном месте и в нужный момент преодолела барьер. Я её чуть-чуть не подвела, слегка (лишь слегка, к счастью!) споткнувшись. Но обошлось. Эрделей было тридцать. Вызывали по номерам. Следующий этап — быстрый бег по той же овальной дорожке. Мы бежали быстро, я старалась изо всех сил не отстать от Джесси, не задержать ее. Пробежали, Джесси уже сама шла на место, Владик дал ей сухарь и сахар. Уже было можно; бег — последняя форма испытания для эрделей молодого возраста. Наступил перерыв. Потом выставляли боксеров, потом двинулись какие-то лохматые белые псы. Солнце палило. Время давно перевалило за полдень. По арене двигались здоровенные сенбернары, за ними — пудели. Наконец объявили: «Сообщение результатов — в четырнадцать часов». Мы спрятались в тень под деревьями на лужайке под забором Владик принес газировку. Съели сухари, и тут появился Борис с батоном и ветчиной, нарезанной тонкими розовыми ломтями. Съели батон с ветчиной, выделив часть Джесси. Не очень большую, но она доела сахар. Потом Владик ушел, но вернулся с пивом. Выпили пива. Он снова ушел, но уже не вернулся. Ровно в два часа всех призвали занять свои места. Мы вернулись.

К столику с судьями вызывали призеров, отмечая их успехи особыми грамотами. Остальным выдавали справки, подтверждающие участие в выставке (название, дата) и породность. Пришлось ждать и нам подтверждения. Собака устала. Она начала подвывать и дергаться. Вдруг слышу: «Джесси Михальская. Эрдель-сука. Награждается грамотой первой степени за породность и уровень продемонстрированных умений». Кому же идти за грамотой? Я колебалась. Джесси рванулась, и мы двинулись к судейскому столу. Собака снова шла как по струнке, шла за наградой.

На обратном пути, — теперь мы ехали уже не на такси, а на машине Бориса, — остановились у Смоленского гастронома, где владелец машины купил бутылку вина, колбасу и пирожные для нас с ним и кусок мяса для Джесси. Дома устроили праздник. На следующее утро во время прогулки Джесси Михальская снова вела себя как обычно: вырвалась, убежала, волоча за собой поводок. Чуть не сбила старушку, но была схвачена за конец поводка молодым лейтенантом, который и вернул её мне. Радость Анюты в связи с отмеченными судейской коллегией достоинствами её Джесси была велика. Не только радость, но и гордость.

Писать диссертацию я закончила в срок и в перепечатанном на машинке виде представила её на кафедру в самом начале марта 1968 года, когда и заканчивался срок моего пребывания в должности научного сотрудника. Общий объем диссертационной рукописи превышал мою книгу на ту же тему примерно вдвое. Но в то время никаких ограничений размера научных исследований не было, и потому два огромных тома в толстых темно-зеленых переплетах ни у кого протеста не вызвали. Рецензенты кафедры рекомендовали диссертацию к защите, и она была передана в Совет по защитам докторских диссертаций по филологическим наукам МГПИ. Защиту назначили на конец марта. Совет утвердил и оппонентов. Их было три: профессор А.А. Аникст, профессор З.Т. Гражданская и профессор С.А. Орлов из Нижнего Новгорода. На внешний отзыв работа была направлена в Институт мировой литературы (ИМЛИ) Академии наук СССР. Все это было весьма серьёзно, и я волновалась, ожидая столь важный и во многом решающий мою дальнейшую судьбу день.

Этот день наступил, и пришлось его пережить. По своему опыту я знала, как могут разрушаться надежды и большие ожидания, и изо всех сил старалась быть бодрой и уверенной в себе, но все же по дороге в институт ноги слегка подкашивались, и в скверике перед Пироговской улицей пришлось минут пять посидеть на скамеечке. Но не больше, надо было двигаться вперед, надо было быть в форме, а значит, надо держаться. Я встала и пошла, уверяя себя, что все это вполне обычно, ведь уже сколько раз этим же путем шла я на лекции, да и почему мне, собственно, страшно? Ведь я уже знаю содержание отзывов, всех четырёх, и все они положительные, а некоторые даже очень хорошие. Ожидая их, я тоже боялась, а теперь пора с этим кончать. Как раз приняв это решение, я и оказалась у входа в институт. Стало легче под его сводами.

Защита должна была проходить в 9-ой, самой большой в нашем институте аудитории, в той самой, где проходило столь драматически завершившееся для меня партийное собрание, на котором рекомендовавшие меня в партию произносили совсем не то, что было написано в их рекомендациях Невольно вспомнив об этом, я вновь содрогнулась, и заходить в аудиторию не захотелось. Но поднялась по крутым ступенькам и сразу увидела, как много собралось здесь народу; высокий амфитеатр рядов был почти полностью заполнен. Так не бывало на защитах, где мне приходилось присутствовать. И опять в голову полезли всякие страхи. Пока ученый секретарь Совета знакомил слушателей с моим «Листком по учету кадров», а я, уже сидя на сцене, за столом рядом с председателем Совета, должна была готовиться к своему вступительному слову, вместо этого думала не о проблематике своей работы и не о том новом, что есть в ней для отечественного литературоведения, и не о практическом значении своего исследования, вспоминала почему-то сад около дома Вирджинии Вулф и о том, как, разувшись, я ходила в нём по траве и что при этом чувствовала. «Никаких потоков сознания, — говорила я себе, просто приказывала. — Надо выкорчевать всякую траву!»

«Что же останется?» — вновь вставал вопрос. «Бесплодная земля, — отвечала я, устремляясь к поэме Томаса Элиота. — Прекрати это неуместное движение воспоминаний и чувств!» Но при этом мысли мои устремлялись к Лоуренсу, который, как никто, умел передавать их движение. Спасена я была только тем, что председатель Совета призвал меня к выступлению. Вступительное слово было произнесено уверенно и, как мне показалось, четко и ясно. Села на место и увидела в третьем ряду слева сидящих рядом самых крупных англистов из ИМЛИ: Анну Аркадьевну Елистратову (ею и был подписан внешний отзыв) и Диляру Гиреевну Жантиеву, чья книга «Английский роман XX века» недавно вышла. И меня это порадовало, а не испугало.