Течёт река…

Для занятий выделили нам небольшое помещение на втором этаже — светлую комнату, предназначавшуюся прежде для библиотеки. Парты стояли в два ряда — шесть в одном и семь в другом ряду. Доска тоже была не длинной и узкой, как в других классах, а квадратной на ножках. В нашем классе всегда было солнце. Занимались здесь в первую смену. Учителя почти все, кроме уехавшего, к всеобщей радости, учителя истории Вергуна, остались прежние. Я сидела за партой с Ниной Левиной, а за нами — Широков и Архангельский. Володя Юдин прислал всем нам первое письмо из Оренбурга и с радостью сообщал, как нравится ему там учиться и как хорошо ему жить в общежитии. Потом он присылал письма мне, а я ему отвечала, и так переписывались мы весь год до самой весны. Начиная с мая писать он писал реже: у них проходила летная практика и военные учения в полевой обстановке. Их готовили к выпуску ускоренными темпами.

После того, как зимой 42-го года бои за Сталинград — эти жестокие сражения, в которых погибло так много людей, завершились поражением находившихся там немецких войск, дышать стало легче. Сняли затемнение. Усилились и укрепились надежды на то, что продвижение немцев на восток уже совсем остановлено. Произошел перелом в войне. Но как тяжело все это было. И жизнь наша сызранская стала труднее. Уже многие вещи пришлось продать на базаре — папины часы «Павел Буре» помогли купить обувь для мамы и для неё же — платье, брюки для отца, хотя он и сопротивлялся изо всех сил. Некоторые вещи сменяли на хлеб и на крупу. Несколько раз вместе со своей племянницей Зойкой тётя Маша весной 43-го года ездила в Раменки (недалеко от Сызрани, ехать на местном поезде), чтобы выменять там картошку на детские вещи Марины, на те, что стали ей уже малы. У меня были ленты, которые я заплетала в косы — самого разного цвета, разной ширины. Они пользовались на базаре большим спросом, и я тоже меняла их — на подсолнечное масло, на горох. Володька — наш сосед по дому, Зойкин муж — научился варить мыло. Как выяснилось — из собак. Где он их ловил и обдирал, мы не знали, а сам процесс варки происходил в сараюшке в углу двора. Никто близко не подпускался, но вонь шла густая. Мыло он потом продавал на базаре, возил менять в Раменки на продукты; нам продавал дешевле, чем другим, как бывшим соседям. К тому же всю зиму и весну я занималась с его дочкой — Иркой, отличавшейся чудовищной ленью и бестолковостью. К этому времени Ирка училась в пятом классе, хотя читала кое-как, писала с трудом, рассказывать о чем-либо географическом или историческом не могла вовсе и тупо смотрела на меня. Еле-еле удалось вывести её из состояния обалдения, ей свойственного, и пробудить некоторый интерес с её стороны тем, что мне пришлось брать её с собой в кино и к нам в школу на два школьных вечера, одев её при этом в свою (в мою) кофточку и украсив её рыжие кудри прекрасным зеленым бантом. Все это Ирка оценила по самому большому счету и стала считать меня своей подружкой, но границы особо не переступала, хотя от уроков со мной больше не старалась уклониться, погружаясь в свою обычную сонливость.

В апреле 43-го года мама получила письмо с Урала от своей приятельницы по институту, и та сообщала, что Институт дефектологии будет в конце апреля возвращаться в Москву. Если это произойдет, писала её знакомая, то из Москвы будут высылать вызовы сотрудникам института, живущим в разных местах в эвакуации. Мама стала ждать такой вызов. Все это было радостно, но и страшно было снова оставаться без нее. Но она во всех нас вселяла надежду, что все теперь пойдет к лучшему, а мне говорила, чтобы я спокойно кончала школу, а она будет ждать меня в Москве, когда я поеду поступать учиться в каком-нибудь институте. Однако пока это были только мечты, но они уже появились, уже жили во мне.

А Павел Иванович ранней весной решил разводить кур, чтобы к середине лета, в худшем случае к концу лета, как, он говорил, можно было нормально питаться своей птицей и варить нормальные куриные бульоны. Закуплены в колхозном инкубаторе были двадцать пять цыплят; поселили их сначала в сарайчике дровяном во дворе, поместив в большой ящик Потом, когда они несколько подросли и окрепли, перевели на жительство под примыкавшие к дому сени, а гулять выпускал он их в сооруженный около сеней загончик из досок и металлической сетки. Кормить кур было особенно нечем, но каким-то образом добывал он на базаре самый необходимый минимум корма, давая курам вареные картофельные очистки, остатки еды (но остатков почти никогда не было), тыквенные корки. Куры вырастали тощие и длинноногие. Раза три они вырывались из загона, с яростью набрасывались на растущие во дворе на грядках Филипповны овощи, раздирали зелёные помидоры, склевывали огуречные зародыши, клевали все, что попадалось на их пути. Возникали неприятные ситуации. И все же наступил день, когда была сварена первая курица — жалкий плод стараний Павла Ивановича, и жиденький прозрачный бульончик стал провозвестником последующих куриных блюд.

22

Долгожданный вызов в Москву пришел. Мама могла ехать. Как трудно было поверить, что это стало возможным. Но после зимних событий в столицу постепенно начали возвращаться эвакуированные предприятия, учреждения, люди. Идущие с востока на запад поезда везли не только военную технику и людей военных, но и штатских, правда пока только тех, кто получил соответствующие извещения-вызовы с места их работы. Мама уезжала в конце первой декады марта. Когда мы ждали с ней поезд на перроне сызранского вокзала, сообщали о боях за Ельню. Этот город в Смоленской области насколько раз отбивали от немцев, а те вновь брали его. Перед тем, как мама садилась в поезд, по радио сообщили о взятии Ельни нашими войсками. Мы сочли это добрым предзнаменованием. Вот двинулись вагоны, вот лицо мамы в окне уходящего поезда. Она машет нам, но теперь мы не плачем. Она возвращается домой, где будет, как все время повторяла, ждать всех нас. Светило весеннее солнце. С крыш капало. Тоненькая сосулька упала прямо мне в руку, почти тут же растаяв.

В школе началась последняя учебная четверть. Мы все старались всех сил. Никогда прежде не выполняла я домашние уроки так тщательно. Хотелось окончить школу как можно лучше, чтобы поступить в университет. Теперь я знала, что хочу учиться дальше в университете. Но почему-то в газетах, где начали печатать объявления о приеме в московские вузы, никаких сообщений об университетском наборе на предстоящий учебный год не было. Я каждую неделю ходила в библиотеку и просматривала газеты: библиотекарь помогала мне своими советами. Мы вместе с ней находили появляющиеся на последних страницах центральных газет все новые и новые объявления. Бауманский институт, энергетический; потом появились объявления медицинских институтов, потом химико-технологического. Ждала я и объявления о приеме в ГИТИС на театроведческий факультет, о котором слыхала в своё время от ребят, занимавшихся вместе со мной в театральной студии в Москве. Не зря изрисовано было множество альбомов эскизами театральных декораций и костюмов. Но ясного представления о том, чему учат на театроведческом факультете, у меня все же не было, как, впрочем, не знала я и о том, что представляет собой филологический факультет университета. Знала, что хотела бы заниматься литературой, но и театром тоже. Однако пока все это витало где-то в будущем, в мире мечтаний, а война была в разгаре; с востока на запад, проходя мимо Сызрани, а иногда только до Сызрани шли поезда, наполненные ранеными, которых везли на излечение в госпитали. Зимой 42–43 года девочки из нашей школы ходили дежурить в госпитали, помогать медсестрам и санитаркам, уборщицам, работавшим на кухнях посудомойкам. Я тоже ходила в госпиталь, находящийся около Кузнецкого сада. Иногда мы протирали полы в коридоре, мыли лестницу. Иногда помогали застилать кровати в палатах, когда готовились к приему новой партии раненых. Но чаще всего мне приходилось писать письма по просьбе тех раненых ребят, которые сами не могли этого делать. Те, кто хотели и могли читать, просили приносить им газеты и книги, что мы делали, а однажды один солдат с повязкой на лице попросил почитать ему и его соседу вслух.