Страница 21 из 31
О чем было говорить, о чем мыслить! Самое главное, о чем интересно было бы говорить и о чем неотступно каждому думалось, была, конечно, всякого рода еда, но о ней сотни раз было уже и думано, и говорено, но разговоры эти не только не улучшали положения и настроения людей, а, казалось, еще более кое-кого только расстраивали.
Ни за макаками, ни за птицами ухаживать больше не нужно было. И не успевшие подохнуть макаки, и мангуст, и две судовые кошки были съедены накануне с потрохами, а попугаи и канарейки — даже с костями.
То, что совершенно и окончательно иссякли не столько удовлетворяющие, сколько раздражающие голод микроскопические порции пищи, не только не ухудшило состояния духа команды, а даже как будто улучшило. По крайней мере, люди стали заметно спокойнее и никто не ждал уже с нетерпением тех восьми или двенадцати часов, в которые выдавались в последние дни все более и более уменьшающиеся порции пищи.
Только часам к одиннадцати, когда совершенно прекратился дождь, люди по одному, как больные, стали не выходить, а как будто выползать на палубу. Рассевшись на трюмах или прислонясь где-нибудь к фальшборту, все безразлично смотрели на унылый с осенним мутным оттенком горизонт, но глаза их не искали уже на грани горизонта мачт, трубы или дымка какого-нибудь парохода. Уж сколько раз сотни глаз и днем и ночью искали или спасительных огней, или очертаний какого-нибудь судна, и все напрасно.
Спокойно, математически уверенно и неотвратимо, как день за днем нарастающее полнолуние, к людям вплотную подошел наконец голод, а с ним, возможно, и сама, никем пока ясно не представляемая еще, голодная смерть.
Как в начале остановки «Юга» люди не думали о том, что им придется все-таки голодать, так и теперь, в начале буквально начавшегося уже голода, они никак не давали в своем сознании места мысли о том, что, быть может, если не всем, то кому-нибудь из них придется все же преждевременно умереть на судне от голода.
Люди были мрачны, вид у них усталый и унылый, но мрачный и унылый вид этот был не от мрачных мыслей о предстоящей, может быть, и в самом деле голодной смерти, а просто от истощения, физической слабости и неотступного желания есть.
Воля к жизни и не окончательно еще истощенный запас сил вселяли в сознание людей убеждение, что рано или поздно они будут-таки как-нибудь спасены, и что делать предположения о голодной смерти на судне не только преждевременно, а даже нелепо.
Первый день буквального голода прошел тягуче медленно, уныло и показался очень длинным. Люди с нетерпением ждали вечера, ждали ночи, чтобы хоть ночью, забывшись во сне, не осознавать себя и не чувствовать неотступной потребности в пище. В этот день ни одна душа с утра не пошла уже на вахту в кочегарку. Котел по распоряжению администрации был потушен, и на ночь вместо электрического света зажгли в помещениях керосиновые лампы. Впервые за все долгие дни скитаний в море судно погрузилось ночью в непривычный мрак и показалось пугливо чужим и незнакомым. Вместо ярких электрических сигнальных огней над темной палубой повисли два слабо мерцающих керосиновых фонаря, и от света их веяло унынием и сиротливой беспомощностью.
Солнце взошло из-за дремлющих просторов пустынного океана необыкновенно ярким и чистым. Очищенный от испарений прошедшим накануне дождем воздух был непривычно чист и прозрачен. Огромный купол неба, опираясь у горизонта на океан, был без единого пятнышка облаков и казался просторнее, чем обыкновенно. День, по-видимому, обещал быть тихим и уморительно знойным. Перевалившее уже по ту сторону экватора солнце было от зенита градусах в двадцати и палило днем немилосердно. Пользуясь кратковременной прохладой утра, команда по одному выползала на палубу и размещалась группами и в одиночку на трюмах, на баке и у бортов. Возможно, радуясь восходу солнца, а возможно, удирая от какого-нибудь хищника, невдалеке от судна над румяной гладью вод пролетали иногда небольшие серебристые стайки летучих рыб. Кое-где в одиночку или по двое выскакивали из воды и вновь бултыхались в воду дельфины.
И для летучих рыб и для дельфинов судна нашего как будто не существовало. Летучие рыбы, встречаясь днем с идущим на полный ход судном, пролетали иногда от него не дальше 40–50 метров.
Но в бурные ночи, когда волна заливает всю палубу, разбивается, часто утром можно увидеть на палубе по несколько штук неживой рыбы.
Дельфины во время хода судна часто, завидев его даже издали, быстро плывут наперерез ходу судна, и поравнявшись с ним, заплывают вперед и долго плывут впереди его носа, кувыркаясь и играя в воде, как молодые щенята в сене. В небурную погоду при низко осаженном в воде судне дельфинов легко бить особо приспособленной острогой на пеньковом шкерте.
В Черном море команды грузовых паровых шхун и пароходов часто занимались раньше охотой на идущих по носу дельфинов, но не ради их мяса, а ради ворвани, годной для технических потребностей судна. Мясо и жир дельфинов считаются несъедобными, но для команды «Юга» в эти дни они были бы ни с чем не сравнимым лакомством.
Не интересуясь, видно, неподвижно стоящим судном, дельфины не только в это утро, а и почти каждый день показывались то в одном, то в другом месте не ближе сотни метров от судна. Это как будто умышленное, осторожное поведение дельфинов злило иногда команду, и все глухо и свирепо ругались.
Сегодняшнее ясное утро, мирная, далеко видимая, как бы праздничная, гладь океана делали настроение команды если не таким праздничным, как вид океана, то, во всяком случае, нескучным.
Сидя небольшими группами на трюмах или стоя у бортов, кое-кто пробовал даже шутить.
В одной из групп кочегар Болотин рассказывал нарочно выдуманный сон, в котором фигурировали исключительно вкусная выпивка и еще более вкусная закуска и разные блюда.
Болотина за этот сон ругали, толкали, плевались и, в конце концов, не имея сил заткнуть ему рот, злобно отходили от него прочь.
Приблизительно часов в десять неожиданно рассмешил всех масленщик Альбенко. Любивший в свободное от вахты время читать что-нибудь, Альбенко даже теперь, когда ничто уже, кроме еды, никого не интересовало, по-прежнему, лежа в стороне от всех на трюме, читал какую-то книжку. Вдруг, к удивлению всех, всегда довольно спокойный и сдержанный Альбенко с необыкновенной прытью сорвался с трюма, хлопнул о палубу книжкой и с отборной бранью начал с остервенением бить и топтать ее ботинками. Ничего не понимающая команда оторопело уставилась на как бы ошалевшего масленщика.
— Что с тобой, Альбенко? Что ты делаешь? — спросил, наконец, один из кочегаров.
Схватив вконец истерзанную книжку, Альбенко стал разрывать ее на клочья и с бранью швырять за борт.
— Пишет, гад! Пишет! — заговорил, наконец, совсем задыхаясь от гнева, Альбенко, когда выбросил за борт последние ошметки книжки.
— Пишет! Что он пишет! Начини пирог вязигой, да добавь туда сметанки, да прибавь туда муки, да перцу, да еще черт знает чего, а ты все это читай и нюхай…На каждой странице если не жрут, так курят, если не курят, так пьют или жрут!..Тьфу! Черт бы вас побрал с вашими книгами и с вашими писаками!
Когда Альбенко немного успокоился, то выяснилось, что он читал «Мертвые души» и как раз то место, где помещик Петух заказывал на утро повару кулебяку.
Выпуская в люди свои «Мертвые души», Н. В. Гоголь мог ожидать со стороны критиков по отношению к своему труду разной оценки. Но вряд ли он надеялся когда-нибудь, что будет подвергнуто такой жестокой критике такое, казалось бы, совсем безобидное место в его произведении, как организационная подготовка к изготовлению кулебяки и частое курение трубок и чубуков его героями. Из всех дней скитаний «Юга» этот день выдался исключительно необыкновенным. Если бы не голод и болезненная ослабленность людей, он был бы, пожалуй, самым чудесным днем в жизни команды судна.
Спустя час после истории с Альбенком, когда уставшая от веселого утра команда отдыхала на трюмах под тентами, отдых ее неожиданно был вдруг нарушен испуганным криком какого-то матроса на баке.