Третье дыхание

Поднимает тебя, над бытом, на недосягаемую прежде высоту!

Салон весь завален промасленной ветошью. Впрочем, кто сказал тебе, что это салон?

Пилот, выглянув из кабины, обнадежил:

– Точно. Заправили говном.

Оно вроде бы топливо будущего – так мы с Бобом недавно мечтали. Но до будущего не долетим.

– Как волка загнали… – прохрипел летчик. Он тут, значит, тоже не просто так.

Помчались, подскакивая, потом подскакивания резко кончились: оторвались. Вот оно, счастье полета! Полный отрыв от земных бед!

Замирает душа: унылые дома окраин как белые куски рафинада стоят.

Потом вдруг залив, сверкающий на солнце, встал на дыбы!

Куда ты забрался? Надоела, что ли, жизнь?.. Да! Надоела! Настолько, что совсем не страшно!

И вот – зазмеились фиорды. Чувствуется – не наши уже: у нас нету таких – тем более так много сразу! И тут пилот, выглянув, обрадовал:

– Сильный лобовой ветер – больше часа на месте стоим!

– И что?

– Ничего! – проорал он. – Топливо кончилось! Заправили, называется!

На ветер ни капли не добавили. Падать будем – в смысле планировать.

Держись!

И я держался, прижатый к креслу. Какие-то коробки по салону летали.

Думаю, что как раз они, а не я – главный груз. Порой, все силы собрав, приподнимался… Все тот же фиорд! Во, мафия! Даже упасть не дает! Но мы добились своего: все же падали понемногу. В наклоне – земля. Полосатый “чулок” на мачте… О! Самолетики! Правильно падаем. Стукнулись. Покатились, подскакивая. Встали. Пилот из кабины выглянул, стянул шлем:

– …Нет уж! Таких друзей – за… и в музей!

Меня он имел в виду – или кого-то другого? Не знал. Тем не менее я гордость испытывал. “Нет добросовестней этого Попова!” – Марья

Сергеевна еще в первом классе сказала. Прилетел!

Сполз с трапа. Какой-то стеклянный павильон, небольшой. И – ровное поле. А где же Стокгольм? Стены павильона разъехались. Вошел.

Действительно – Швеция. Строго-приветливый персонал. Как я сразу смекнул – с ними нашими приключениями не надо делиться: не поймут. У них это ненормальным считается. Но все равно – я полу-Чкаловым себя чувствовал, вразвалку вышел к встречающим… А вот и Элен!

Какие-то рощи сплошные, редкие хутора. Элен через Швецию меня везла.

Действительно – знал когда-то ее. Девочка из Бокситогорска приехала в Ленинград, с мечтой о Скандинавии. Учеба – тогда я ее и знал, – роман с преподавателем, неудачный брак. Развод. Работа в Интуристе.

И вот – печальный итог. Баронесса.

Жилистый, загорелый девяностолетний барон в приспущенных грязных штанах бегал с корявым колом по участку, гоняя пугливых ланей, объедающих саженцы. При этом он внятно ругался по-русски. (Неужто в мою честь?)

– Главные мои враги – это лани и бабы! – с легким акцентом сказал мне он, очевидно, не имея в виду присутствующую тут же супругу?

Потом мы с Элен плыли на пароме на остров.

И началась как бы новая жизнь.

Раннее утро. Велосипедный звонок. Выглядываю: большая русая голова

Элен, ноги в клетчатых брюках на педалях. Велосипед, мне предназначенный, рядом сиял. И – во время долгих велопрогулок по острову Элен дополняла картину своей жизни. Главное место тут, конечно, занимал портрет барона.

Чудовищно скуп. За время их отношений /ни одной/ вещи ей не купил: ходит она в том же, в чем познакомилась с ним.

Из баб (их, оказывается, все же признает) любит только своих скотниц. И – не только своих.

Начисто лишен баронской спеси. Обожает нажираться в деревенских кабаках. Роскошь презирает.

…что видно и по дому его: не менялся почти со времен прапрапрадеда, тоже презирающего роскошь.

Впрочем, у шведов это в крови. Помню, по пути из аэропорта, под проливным дождем, сотни шведов, дождя как бы не замечая, не покрывая голов, шпарили в скользкую гору на велосипедах… презирая роскошь!

Дома их так столетия и стоят, поражая скромностью. В наших пригородах такие сносят. Кстати, и здесь, на Готланде, чем глубже домик из черных от времени бревен врос в землю – тем лучше. Уважаю!

Хоть и понимаю Элен: жизнь до встречи с бароном она тоже в скромности прожила, но привыкла этим не гордиться.

Теперь еще баронесса у меня на руках!

Министерство энергетики, в котором она состоит переводчицей, перекинули из Стокгольма в маленький городок. Шведский социализм требует заботиться о маленьких городках. Правда, из него взяли в штат одну только уборщицу – остальные все крутят педали, выезжая из дома раньше на два часа. И – ни единого стона при этом!

Нет уж: всю Швецию я ей исправить не могу! Могу только выслушать…

Но, увы, роман из жизни баронов не собираюсь писать! Но что-то в

Швеции позаимствую, надеюсь: феноменальный их стоицизм – и, надеюсь, чудовищную скупость. Попробую все же, домой вернувшись, хоть какой-то выдать жизненный подъем. Иногда мы подъезжали с Элен к универсаму, но внутрь я не заходил. Запас из России ел: колбаска, быстрорастворимая лапша. На почту с ней заходил. Элен, купив таксофонную карту, барону звонила. Судя по ее мимике за стеклом, говорила только она. Барон, видимо, разговоры тоже роскошью считал.

Я смотрел на витрину с телефонными картами: купить, что ли, горя крон на пятьдесят?.. Да нет. Не стоит. Скоро даром получу.

Иногда, затосковав в номере, выходил один. Бродил в узких улицах средневекового крохотного Висбю, столицы острова Готланд. Стены оставались чужими, не узнавали меня.

Наконец-то я нашел на земле место, где не нужен абсолютно никому!

Выходил за крепостную стену к морю. У стены, на скользком камне, всегда одна уточка стояла, на одной тоненькой лапке, другую лапку поджав. Чем-то она меня волновала!.. Вспомнил – чем! Однажды жена вернулась домой с работы, рыдая: посылали их институт убирать картошку под снегом, как это принято у нас. Заснула, отрыдав. Я заглянул в холодильник. Захохотал. Уже и курочку в дорогу купила.

Такую же тощенькую, как она, с такими же жалкими лапками!.. Умела ими за душу взять!.. “Быстрокрылой зегзицею” прилетела сюда?

И в ресторан, и в кафе, и даже на общую нашу кухню, где хохот, смешение языков, трубочный дым, ходить стеснялся. В номере ел. Пищу в пакетике за окном держал, прижав рамой. Однажды ночью налетел шторм. Дом наш трясся от ветра! Утром глянул: пакетика на подоконнике нет! Оторвало. Унесло. Распахнул окно, выглянул наружу.

И увидал – на газоне, прижатый штормовым мусором, мой пакетик лежал!

Кинулся вниз, ухватил пакетик, стал жадно есть… И – застыл.

Увидел, что сквозь широкое окно нашей кухни писатели всего мира с изумлением смотрят на меня: что это? Русский прозаик мусор ест? Я стал на пакет показывать, подняв его в левой руке, правой стучал себя по груди: мол, это все мое, нажитое! “Унесенные ветром” харчи.

“Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон”… то… “меж людей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он”.

Все! Хватит! Аполлон требует! Пошел в старинный магазин с деревянными прилавками, ручку купил. Принес ее в номер, к бумаге прижал… пошли буквы: “Ну что, сука? Не ожидала, что по-русски будешь писать?”

Заглянула Элен:

– Про сучья пишешь?

– А то!

Ручка наконец расписалась. А не хотела сперва!

…Сучья как следует я разглядел только в больнице, лежа у высокого сводчатого окна. Серые, с зеленым налетом тополиные ветки с острыми розовыми почками, набухшими, как женские соски, стучали в пыльные стекла. Жадно в них вглядывался: может, последний с воли привет? С тоской ждал операции грыжи, фамильной нашей болезни, выведшей нас, по преданию, в интеллигенты (перестали таскать тяжести, стали грамоту знать). Отец часто это вспоминал. Операция повторная, сложная. Первый раз по слабоволию своему разрешил попрактиковаться студенту – и вот результат. Но мягкость, уступчивость – это, наверное, хорошо? Для интеллигента-то? Зато второй раз, говорят, будет резать профессор: хотя обычно они грыжу не режут, но у меня там сложности, спайки какие-то… Разберется профессор-то!