Социальный либерализм

Для сравнения, коротко опишу, каким образом проблема этого сопоставления решается в рамках «индивидуалистской» парадигмы. Прежде всего, что касается «рыночной» ветви принятия решений, представления об оптимальности рыночного равновесия (при определенных условиях) строятся на оценке последствий последнего для индивидуального благосостояния участников рынка[42]. Однако после формулировки этих теоретических результатов, современные экономисты основное внимание уделяют эмпирическому анализу – например, как различные структуры рынков влияют на уровень цен, объемы потребления или масштабы производства. Естественно, для того чтобы перейти от этих эмпирических выводов к нормативным, необходим ряд дополнительных допущений – например, о том, что рост потребления ведет к росту индивидуальной полезности. Но, как будет показано ниже, и в этой области теперь есть определенные эмпирические инструменты (например, экономика счастья). Конечно, и они не свободны полностью от допущений, но они хотя бы открывают возможность для дальнейшей дискуссии и уточнений[43].

Что касается «политической» ветви, то и здесь эмпирическая экономика «вооружена» целым рядом способов сравнения политических систем. Во-первых, возможно сравнивать их с точки зрения динамики роста – впрочем, сегодня едва ли кто-либо сомневается в том, что анализ прироста ВВП – это лишь первая ступень анализа. Во-вторых, традиционным инструментом выступают опросы, в которых выявляется удовлетворенность той или иной системой принятия политических решений – экономисты, впрочем, относятся к этим методам с большим скепсисом, чем политологи, особенно если речь идет о политике как в свободных обществах (где ответы могут носить стратегический характер), так и в несвободных (где ответы могут «приукрашивать» действительность). В-третьих, замечательным инструментом определения предпочтений является миграция – люди стремятся «переезжать» из стран и регионов, политикой которых они не удовлетворены, туда, где политика их устраивает. В-четвертых, для того чтобы понять предпочтения людей относительно производства общественных благ, можно посмотреть на стоимость рыночных благ, комплементарных к общественным[44] или являющихся субститутами общественных. Наиболее яркий пример первых – жилье; рост качества государственной политики сопровождается ростом стоимости жилья при прочих равных, поскольку большее число людей стремится переехать в эту юрисдикцию, а вторых – спрос на системы сигнализации и частную охрану можно считать мерой потенциального спроса на работу полиции. Конечно, и эти подходы сталкиваются с множеством проблем, однако суть развития эмпирической экономики как раз и состоит в их постепенном преодолении.

КЭС в своем современном виде не предлагает эмпирически тестируемых гипотез или критериев, позволяющих сравнивать функционирование политической ветви принятия решений и латентный интерес общества. Строго говоря, невозможно сказать, например, какая избирательная система, какая политическая система (парламентская, президентская или смешенная), какая организация государства (унитарная или федералистская) и даже какой политический режим (демократия или автократия, к примеру) являются в некотором смысле предпочтительными. Хотя Рубинштейн и пишет, например, о роли гражданского общества как способе приближения к «латентному» интересу, или о механизме «социального иммунитета», эти выводы основаны, скорее, на общих соображениях, чем на эмпирическом анализе. На мой взгляд, это ограничивает применимость КЭС – этот подход не позволяет отвечать на широкий спектр вопросов, вызывающих интерес с точки зрения нормативного анализа. Следует признать, однако, что этот вывод относится к дискуссии о месте КЭС в экономической науке как таковой, а вытекает из соображений о соотношении теоретических и эмпирических исследований – а это, в свою очередь, очень большая и сложная тема, детальное обсуждение которой лежит за пределами данной статьи.

В основе КЭС, как уже говорилось, лежит отказ от одного из допущений неоклассики – методологического индивидуализма. Гораздо больше внимания в экономической науке уделяется сегодня модификации другого предположения – рациональности индивидов. В этой области ключевой вклад принадлежит поведенческой экономике и, прежде всего, так называемому «либертарианскому патернализму» (libertarian paternalism) [Коландер, 2009]. Здесь использовать индивидуальную полезность как меру качества экономической политики (как в стандартной теории «провалов рынка» или «социальных дилемм») невозможно потому, что в отсутствие полной рациональности и четкой структуры предпочтений индивид принимает «сомнительные» решения даже в «идеальных» с точки зрения ограничений условиях.

Прежде всего, однако, важно понять, почему человек в поведенческой экономике склонен принимать идущие ему же самому во вред решения. Данное направление экономической науки акцентирует внимание на трех типах «ограничений», влияющих на человеческое поведение. Во-первых, «ограниченная сила воли» (bounded willpower) не позволяет человеку «заставить себя» следовать оптимальной стратегии поведения в каждый момент времени: например, заблаговременно приступить к выполнению сложного задания, соблюдать диету или просто проснуться вовремя.

В результате, даже если «слабовольный» индивид и в состоянии выбрать «оптимальную» цель, достичь он ее не сможет[45]. Во-вторых, «ограниченный эгоизм» (bounded self-interest) ведет к тому, что в отличие от стандартных моделей экономической теории индивиды добровольно готовы жертвовать определенную долю своего дохода в пользу менее защищенных членов общества. В-третьих, наконец, ограниченные когнитивные способности (bounded cognition) не позволяют человеку увидеть весь спектр возможных решений, и, следовательно, он может «проглядеть» оптимальный вариант. Чем более сложна ситуация принятия решений, тем выше вероятность субоптимального (с точки зрения предпочтений самого индивида!) выбора.

Список проблем может быть и расширен. Например, один из выводов нейроэкономики – направления исследований, интегрирующего выводы экономической теории и науки о мозге – постулирует наличие в человеческом мозгу «дуализма желаний и предпочтений» (wanting – liking dualism). Суть его состоит в том, что за «желания» (то есть выбор человеком своих действий) отвечает одна подсистема мозга (wanting system), а за «предпочтения» (то есть оценку последствий выбора) – другая (liking system). В результате выбор человека нередко не согласуется с его желаниями [Herrma

Ограниченный эгоизм обычно не рассматривается как основание для государственного вмешательства. Наоборот, в этом случае активность государства может разрушить существующие схемы добровольной взаимопомощи в обществе; например, масштабные перераспределительные программы «вытесняют» частную благотворительность [Bowles, Polania-Reyes, 2012]. Однако два других типа проблем – ограниченная сила воли и ограниченные когнитивные способности – уже становятся вызовом для спонтанной саморегуляции общества [McFadden, 2006]. Неспособность человека противостоять «искушению» также лежит в основе многих форм «традиционного» патернализма – от ограничений на потребление алкоголя, табака и наркотиков до норм[48], касающихся использования ремней безопасности в автомобилях и самолетах. Другое дело, что признание существования проблем не дает ответа на вопрос о том, какими критериями должно руководствоваться государство при принятии решений в области экономической политики и какие инструменты должны при этом использоваться.

42

Или (в неоклассике) первой теоремы благосостояния, или (в австрийской школе) идей о рынке как процедуре познания и выявления рассеянной информации, или (в марксизме, например) представления о рынке как механизме эксплуатации.

43

Надо отметить, что для целого ряда «индивидуалистских» подходов (скажем, австрийской школы, которая очень скептически относится к подобному тестированию) тест «эффективности» рынка в принципе невозможен, поскольку он предполагает, что исследователь обладает лучшим «знанием», чем то, которое было агрегировано рынком в процессе своего функционирования, что в принципе невозможно. Отсюда нередко звучащие утверждения об эффективности рынка «по определению». На мой взгляд, такие ограничения анализа столь же неприемлемы, как и ограничения анализа в КЭС – ценность теории определяется исключительно ее способностью генерировать эмпирически тестируемые гипотезы.

44

Хороший пример – спрос на непотребляемые общественные блага, вошедший в экономическую науку после катастрофы танкера ExxonValdez, результатом которого стало массовое загрязнение побережья Аляски: выяснилось, что хотя большинство американцев никогда не бывало в этом штате и не стремится побывать там, они готовы инвестировать значительные средства в защиту его экологии.

45

Простейший пример – «гиперболическое дисконтирование», при котором выгоды от текущего действия оцениваются значительно выше, чем будущие убытки. Исследования показывают, что слабость силы воли становится проблемой, прежде всего, при росте числа доступных вариантов выбора [O’Donoghue, Rabin, 2001].

46

Принято говорить о «полезности опыта» (experienced utility) и «полезности решения» (decision utility) – человек в принципе стремится к первой, но в своих решениях руководствуется второй.

47

Подчеркну, что речь не идет о «войне всех против всех» по Т. Гоббсу – если в последней участники преследуют цель максимизации собственного благосостояния за счет окружающих, что, вообще-то, может привести к формированию эффективных равновесий [Piccione, Rubinstein, 2007], «радость разрушения» состоит именно в причинении вреда – даже если последний не приносит никакой выгоды, кроме «морального удовлетворения».

48

В [Abel-Koch, 2011] показывается, что при наличии товаров, вызывающих зависимость, утверждение стандартной экономической теории о росте благосостояния в условиях свободной торговли неверно. Общая модель анализа государственных интервенций в условиях ограниченной рациональности, основанных на традиционных инструментах (например, налогах) приводится в [O’Donoghue, Rabin, 2003].