Страница 51 из 94
Прикрыв глаза, Тодор вяло слушал нескончаемый поток слов, как в недавние добрые времена, когда они сидели вдвоем по вечерам на этом пне. Он — откинувшись назад, прижавшись спиной к нагретой за день стене сложенного из хорошо обтесанных камней дувала, расслабившись всем телом, с полупотухшей сигаретой во рту, а старик — чуть подавшись вперед, говорит, говорит; и так до тех пор, пока держатся сумерки, пока не наполнится мраком огромная воронка долины и не наступит ночь…
Он поднялся в свою обновленную квартиру, лег, а мысль о завтрашнем приезде Милены, прежде чем он сомкнул веки, унесла его к случаю с конями у реки и к поездке на следующее утро на Моравку.
Своим помощникам — Голубову и зоотехнику — он сказал, что едут определять место для кошар. И они действительно целый день мотались по полям, ложбинам и уже после заката заявились на центральную усадьбу бригады, где еще теплилась жизнь. Он пошел вместе со всеми, хотя, чтобы увидеться с Еленой, нужно было свернуть в другую сторону.
Бригадир, низенький, плотный мужик, повторявший после каждого пятого слова «значит», определил их ночевать в братний дом. Брат перебрался в Югне, но все хозяйство его еще оставалось здесь.
Спать в чужом доме не хотелось, решили устроиться во дворе и разжечь костерок. Бригадир ушел домой, а немного погодя вернулся: жена, значит, зовет всех ужинать. Он ответил ему за всех, что не очень удобно стеснять его семью, но если он может дать им хлеба и сала…
— Гала-ужин! — воскликнул Голубов, когда бригадир растворился во тьме. — Сливовица и домашнее сальце.
Чтобы не слушать болтовню помощника, он отошел к ближайшему кустарнику срезать веточку для вертела. Выбрал подходящий прут и стал его обчищать неторопливо, тщательно, что было вовсе не в его характере. Все поведение его определялось, наверное, пассивным внутренним сопротивлением, которое исподволь настраивало его и сумело настроить окончательно против его первоначальных планов и желаний. Обстругивание прута отчасти отвлекало его от них.
— Держу пари, что сало будет с плесенью, — продолжал болтать Симо. — Здешние не умеют его солить. Во всей Моравке есть только один дом, где в это время года накормят белым и душистым салом. Это дом деда Методия. Что нам мешает, спрашиваю я вас, отправиться туда? Ведь рядом. Меньше часа ходьбы. Путь недолог, но зато… Ракия там — это вам ракия, сало — это сало… А как подают? Люблю, чтобы все было красиво обставлено, черт побери! Согласен сто лет ни кусочка в рот не брать, но когда уж сяду за стол — ублажите душу мою. Согласен сто лет не видеть человека, но первым, кого я увижу, должна быть красивая женщина.
Тодор строгал все быстрее и быстрее.
А главный агроном, не переставая, ругал то серость здешних крестьян, то вообще весь свет: боже, как мало красоты в жизни, как много уродства и пошлости. В конце очередной тирады он подхватил под руку зоотехника, и они растворились в темноте.
Немного погодя в круге света у костра возник с довольной улыбкой на лице бригадир.
— Вот, значит, все, как вы хотели, товарищ председатель. А жена говорит, отнеси и грибов сушеных. Так и нанизывайте: кусок сала, гриб, кусок сала, гриб… Чтоб уж по всем правилам. А где другие?
— Пошли к деду Методию.
— Смотри-ка… В такую даль… Чего ради?
Запах жареного сала приманил окрестных собак и кошек: их глаза алчно засверкали из тьмы.
После ужина бригадир принес две тяжелые козьи бурки, они завернулись в них и улеглись около гаснущего костра, все еще пахнущего горелым салом. Головни постепенно темнели, в высокое фиолетовое небо тянулась узкая ленточка дыма. Фосфоресцирующие точки вокруг нее исчезли, тьма обступала их со всех сторон, и со всех сторон послышался беспорядочный лай. Тон задал старый, судя по слабому, хриплому лаю, пес. В общем хоре его не стало слышно — словно выполнил свою задачу: вдохновил собратьев — и смолк. Соседний склон отзывался на лай глухим эхом.
— Собак тут, видно, больше, чем хозяев.
— Есть такое, — тут же отозвался бригадир. — Уезжают люди. Кто, значит, в Югне, кто в города, а собаки их, значит, остаются. Днем в лесу зайцев гонят, серн, а к ночи в село возвращаются и лают вместе с нашими. А чего ради им сюда бежать? Может, им страшно одним в темноте, а? — спросил он и сам себе ответил: — Может, и не страх, может, и еще что-то, но они, домашние, не могут без человека.
— А тот старый, что первым начал?
— Вот, значит, и ты его отличил. Это Панделиева пес. Взлаял два-три раза, а ты его, значит, запомнил, выделил. Во всяком селе есть люди сразу заметные — и старики, и девушки, и парни. И у собак так же. Один, значит, начинает лаять первым, другой известен силой, третий — злобой, четвертый… Да так ведь не только у собак. Возьми петухов. Один, значит, запевает, другой — звонкоголосый, третий детей клюет. И все их знают. А другие тоже лают, тоже кукарекают, но нет в них ничего наособинку, так их и не знает никто. Хозяева-то, конечно, своих отличают. Но, я тебе скажу, и у людей так же.
Месяц зародился далеко-далеко, где-то на самом краю света. Мрак чуть поредел, головни побледнели, словно лунный свет выпивал из них силу.
Он отослал бригадира спать домой, а сам приподнялся на локте и, нащупав в темноте прут, расшевелил им посеревшие угли. Из костра выстрелил гейзер искр, и некоторые, наверное, упали ему на голову, потому что пахнуло паленым. Месяц поднимался все выше и выше и, когда достиг трети небосвода, осветил дорогу, по которой ушли Голубов и зоотехник.
Почему он не пошел с ними? Боялся новых сплетен? Или его остановил страх: вдруг узнает жена? Нет, не то и не другое. Он просто припомнил, как чувствовал себя после ночи с красавицей снохой деда Методия. Хотя сохранилось ощущение их взаимного тогда притяжения, но она не вернула ему чувства полноты жизни и ни на самую малость не сделала его менее одиноким. Вечером у костра, а может быть, и раньше, днем, когда они обходили округу в поисках места для кошар, он ясно осознал, что ощущение неполноты жизни объясняется не отсутствием женщины вообще, а отсутствием одной-единственной — Милены, матери его сына. В этом была истинная причина того, что он не пошел со своими коллегами, а вовсе не страх перед пересудами.
Языки пламени делались все короче, и он все чаще подправлял костер обгорелым прутом. Внешне казалось, что он возвращает угасающему пламени жизнь, на самом же деле он приближал его смерть. Чтобы жизнь огня вспыхнула с новой силой, нужно было принести дров. Буйные языки огня разогнали бы мрак, усмирили бы мурашки, которые побежали уже по спине. Но подниматься не хотелось, он чувствовал себя уставшим, постаревшим, лишенным каких бы то ни было желаний…
Ночь, холодная, темная, обступала его со всех сторон.
Старый панделиевский пес первым учуял возвращающихся Голубова и зоотехника. За ним затявкали остальные. Уснувшие было горы снова откликнулись эхом. В нескольких домах селения засветились окна.
Машина остановилась у дома около пяти.
— Как доехали?
Милена, словно не заметив холодности тона, напряженности в нем, чуть побледнев, шагнула навстречу. Хорошо доехали, правда, надеялись, что он сам за ними приедет… Волосы строго собраны в пучок, в уголках рта дрогнула улыбка — едва уловимые ямочки. Он знал, очень хорошо знал, что это не выражение радости, что это вообще не улыбка, а осуждение, и, притворившись, что ничего не заметил, подошел к окну кабины, откуда высунулась темная растрепанная головка с хитро прищуренными глазенками.
— Пап, смотри-ка, как я могу! Дядя меня научил. — И Андрей, оттолкнувшись от высокой ступеньки кабины, как обезьянка, взлетел вверх и повис у него на шее.
Шофер подогнал машину ближе к их входу и взялся помогать, а Андрейка снова залез в кабину, и, пока разгружали, слышалось его «р-р-р-р».
Наконец все перенесли, сложив в кучу посреди комнаты, шофер уехал, а Илия все что-то перекладывал.
— Спасибо, дальше мы сами, — сказал он ему уже дважды, однако хозяин не уходил, и Тодор уже раздраженно спросил: — В чем дело?