Страница 46 из 94
По календарю еще не время, но весна у них всегда торопится. Вот и сегодня, вроде бы настоящая зима, но к полудню начнет припекать, осядет снежный покров, тут-там раздвинется и появятся черные проталины.
Он безразлично наблюдал за едва заметной глазу переменой цвета, за переходом белого в черное; неожиданно пришло в голову наведаться в теплицы: и жене угодит — все гонит его с народом пообщаться, — и прогуляется. Но отправился он не по большой дороге, ведущей прямо к Желтому Мелу, где встретятся и машины, и люди, а по тропке через кладбище, через старый виноградник, через миндальную рощицу. Возможно ли было такое раньше — сторониться своих югнечан? Возможно ли это для человека, которому валятся на голову триста забот каждый божий день?! Теперь вот не триста забот — триста хвороб.
Пусто вокруг, глухо. Тропка еще не затоптана, только кое-где на снегу следы куропаток да около боярышника отпечатки лапок черного дрозда-одиночки.
Он шел медленно, вбирая в себя красоту притихшей природы, и его все больше охватывала жалость: уже сегодня от этой радующей душу белизны ничегошеньки не останется. После солнца, после теплого дня примчится южняк и сметет последние островки чистоты, которые сумеют удержаться до вечера.
Железобетонные столбы будущих теплиц он увидел издали — один, два, три… шесть. И котельную — чуть в стороне, с торчащей вверх серой трубой, единственной высокой трубой в Югне. В нем невольно проснулся бывший председатель, и ноги сами понесли его к стройке. Сапоги проваливались в подтаявшую на склоне, смешанную с мокрым снегом землю, и грязь, шипя, как пена, расступалась. Чем ближе он подходил, тем становился беспокойнее, тем сильнее билось сердце. Вдруг он замер, будто кто-то скомандовал ему «Стой!»: между штабелями строительных материалов блеснул стеклами управленческий джип, а рядом замаячила костлявая, чуть сгорбленная фигура Тодора Сивриева. Назад? Нет, он свернет к римской бане. Снизу его, наверное, уже заметили, скажут, испугался Сивриева, а так кому какое дело, куда он шел — к теплицам или к бане. Окружной путь его самого позабавил. А почему он, собственно, должен спешить домой?
Снова под ногами захрустел снег — тонкий, непрочный, аистиный. А за Струмой — в Моравке, в Водилцах — еще настоящая зима. Вон те черно-белые шапки — сосны, коричнево-белые — дубы и буки. Домишки — по два, по три, а то и по десять-двадцать — еле проглядываются под тяжелыми снежными клобуками, редко над каким вьется синяя ниточка дыма.
Грустно подумалось, что большинство из них — пустые, заброшенные, и всплыла давнишняя мечта: поселиться в горах, встречать поутру солнце, а днем будет синеть над головой бескрайний простор. Сколько он себя помнит, мечтал видеть над головой огромное, высокое, без конца и края небо, а вся жизнь прошла под сплющенным, как тыквенное семечко, югненским небосклоном.
А что? Взять и решиться? Хоть последние годы пожить рядом с землей, травой, деревьями. Югне тоже село, но все в нем какое-то полугородское: и дома, и дворы, и улицы. Даже земля пахнет чаще нефтью, минеральными удобрениями, чем прелой листвой и обыкновенной пылью. Сейчас самое подходящее время, сказал он сам себе, походить по округе и подыскать то, что хочется. Что ему хочется, он знал, и был уверен, что найдет.
Дома он начал издалека, старательно сводя свое желание отправиться в горы к тому, что ему нечего делать. Славка слушала его, склонив голову набок, и посмеивалась.
— Ты не одобряешь?
— Почему не одобряю? Не понимаю только, чего это ты взялся мне сказки рассказывать, будто я и не знаю ничего о мечте твоей давнишней?
— Значит, одобряешь?
— Да иди, бога ради. Все лучше, чем дома куковать.
— Видишь ли, я могу не управиться за один день… Придется заночевать у кого-нибудь…
— Ну что там, одна-то ночь, — прервала она его с какой-то игривой ноткой в голосе, — не молодожены, а? Завтра думаешь отправиться?
— Да.
На следующее утро, едва дождавшись зари, он надел свои самые крепкие ботинки, закинул на спину рюкзак, собранный с вечера, и отправился на Моравку.
Вернулся он на второй день — унылый, уставший. Ни разговаривать, ни стоять, ни сидеть не было сил, хотелось одного: лечь, вытянуться и закрыть глаза. Хорошо, что жена не из тех, кто любит копаться в душе, лезть с расспросами. Только после ужина она сказала, что заходил Филипп, хотел посоветоваться с ним. И опять ни слова про то, где был, что видел.
Заходил посоветоваться… Первая стычка с новоявленным председателем произошла из-за стелющихся помидоров, не требующих никакой подвязки к колышкам. Филипп пожаловался на Сивриева: медлит с решением: ни «да», ни «нет», а ждать уже нельзя, нужно готовить землю. Он с парнем прямо к Сивриеву, а тот даже не изволил выслушать. Перво-наперво выставил Филиппа, а когда остались вдвоем, унизил и его: «Ты пенсионер, ну и отдыхай, не суйся в дела хозяйства. Теперь председатель я». Подавленный, с посеревшим лицом уходил он из кабинета, того кабинета, где прошли самые счастливые годы его жизни. Впервые говорили с ним так и таким тоном. С тех пор Филипп к нему не обращался: понял, как обстоят теперь дела.
Кто-то постучал в калитку.
— Опять, видно, Филипп.
Он, торопясь, зашлепал прямо по лужам, но уже с середины двора увидел сквозь редкий забор деда Драгана.
— Стыд и срам, конечно. Ты уж прости. Просто так навестить — нас нету, а что случись — к тебе бежим, — зарядил старик, хватаясь дрожащими пальцами то за одну, то за другую доску забора.
— Раз пришел, говори.
— Это сын, Илия, надоумил. Вздумалось ему, что коли он женился, то надо иметь еще участок. Дескать, уже две семьи получается. И моя семья, то есть я, остается без участка. Вот и послал меня добиваться прав по закону.
— А сам-то он чего не идет своих прав добиваться? Ишь, тебя послал. По закону ты глава семьи, и участок, помнится, за тобой записан.
— Ну да!
— Допустим, дадут тебе участок; кто обрабатывать будет? Ты?
— Мне, бай Тишо, один аршин в ширину, два в длину и столько же в глубину…
— Чего ж ты тогда пляшешь под его дудку?
— Чего? Мира в доме нет.
— Если так, иди к Сивриеву. Теперь от него все зависит.
— Ходил. Как отрезал. — Старик переступил с ноги на ногу, зачавкала мокрая земля. — Я тебе признаюсь: стыдоба! Людей стыдно. И хожу-то только из-за сношеньки своей, из-за Таски. Ведь только еще вошла в дом наш, думал, может, хоть с ней мирно заживем, а тут опять скандал: давай участок!.. Можешь — помоги, нет… — Дед Драган обреченно махнул рукой и побрел, не выбирая дороги, прямо по грязи.
Он провожал деда Драгана взглядом, пока тот не завернул за угол, и только тогда закрыл калитку. Вот отправил человека — ничем не помог, ничем не утишил его боль. И так будет впредь. Будут идти к нему люди, те, которые считают, что он еще что-то значит, а он уже не в состоянии хоть мало-мальски помочь. А может быть, и это еще не все, не дай бог дожить до самого страшного: видеть неправду и несправедливость, но не иметь возможности выступить против них… Выпускает человек из рук бразды правления и — теряет, теряет не только силу власти, но и волю, разум, потому что они единое целое. Дней пять назад ходил к Маряну Генкову спросить, откуда Сивриев взял деньги на строительство моравской дороги. «Не знаю», — признался тот. «Большие работы: машины, материалы, люди. Это деньги. Откуда взял? В плане их не было». — «Не знаю. Не было речи об этом». Что же за секретарь партбюро, который стоит в стороне от такого большого дела и все отдал в руки Сивриева?
От Маряна, вместо того чтобы идти через железнодорожную линию — этим путем до дома несколько минут, — он пошел в обход через переезд: куда-то надо ведь деть время. У переезда и повстречался с Ангелом.
— Ангел, хочу тебя кое о чем спросить.
— Все, что знаю, бай Тишо…
— Не знаешь случайно, откуда Сивриев взял или собирается взять деньги на моравскую дорогу?
— Знаю, но шеф запретил трепаться. Служебная тайна.