Страница 44 из 94
На вершинах справа и слева от Струмы еще светят последние лучи солнца, а здесь, в глубокой долине, уже ложатся их, югненские, предвечерние сумерки.
Он шел по лугу медленно, расслабившись, ощущая под ногами мягкую упругость многолетнего дерна. Невдалеке от себя заметил двух пасущихся коней (вернее, не пасущихся — что в это время найдешь, кроме жесткого прошлогоднего будыля, — а резвящихся). Когда подошел ближе, увидел, что это жеребец и кобылка. Кобылка, светлой масти, то позволяла самцу прижать голову к своим сытым, гладким бокам, то отбегала, увлекая его за собой. Конь, самозабвенно устремляясь за ней, догонял, но, стоило ему коснуться ее, жеманница снова отскакивала.
Сивриеву пришло в голову поймать кобылку, остановить ее. Он снял ремень, спрятал за спиной. Кобылка глядела на него своими огромными черными глазами спокойно, доверчиво, но, едва он обхватил рукой ее крутую шею, а другой набросил ремень, она резко дернула головой и помчалась. Жеребец помчался вслед, но вдруг замер, выгнув спину, и его потный, лоснящийся круп затрепетал, дрожь сотрясла его тело. Больно было смотреть на обманутое, сникшее существо, подумалось, что жизнь сильна совершенством зачатия и потому надо этот миг щадить. Но вот ведь только что изначальная, важнейшая форма жизни излилась совершенно бесполезно и умрет, не успев обеспечить своего продолжения.
Обессилевший конь стоял посреди луга, безвольно свесив голову. А кобылка пощипывала своими капризными губами прелые травинки, довольно фыркала и кокетливо косилась на него. Для нее все это было лишь игрой, и ей, видно, хотелось, чтобы игра продолжалась и дальше.
Только молодость способна на такое легкомыслие и жестокость, осудил он кобылку и вне всякой связи вспомнил, что две недели назад он вступил в свой сорок третий год. Чего ради вспомнил, сам не знал, но настроение, с которым ехал из города, потускнело, прогулка показалась ненужной, и, вместо того чтобы идти к реке, он повернул к селу. В четырех стенах по крайней мере его не будут будоражить ненужные живые миражи.
Но и дома он не отрешился от них. Два силуэта — поникшего жеребца и игривой молодой кобылки — неотступно стояли перед глазами, а когда удавалось их отогнать, начинались угнетающие сновидения.
Разрываясь всю ночь между видениями наяву и призрачным полузабытьем, Тодор встал рано, совсем разбитый, и, кое-как побрившись, что-то проглотив наскоро, вышел на улицу. У ворот ждал Илия:
— Значит, старик не имеет права на личный участок? Так, что ли?
— Все, что полагается по уставу кооператива, вы имеете.
— И это окончательное твое слово?
Тодор кивнул и вытащил пачку сигарет.
— Запо-о-мним, — протянул значительно молодой хозяин. — Но и ты запомни: око за око…
— На испуг берешь? Из дома, что ли, выгонишь?
— Ха, нашел дурака! Квартплату, может, и увеличу. Нет, я иначе поквитаюсь с тобой, и вдвойне. Уж это-то точно.
— Ну, совсем застращал.
— Что тебя стращать, ты не дите. Мое дело предупредить.
Перед безлюдным в такую рань сквериком правления стоял его джип. Он послал шофера привезти Голубова и зоотехника, а сам хотел подняться в кабинет, но подошел Марян Генков, сменивший два месяца назад Нено на его секретарском посту.
— Далеко собрался?
— На Моравку.
— Ты не забыл… прошлый раз говорили… надо и его время от времени подключать.
Кто с ним впервые столкнется, подумал Тодор о новом партсекретаре, непременно решит, что он астматик, поэтому так и говорит — медленно, с передышкой. А ведь и речи нет ни о какой болезни, просто манера такая.
— Бай Тишо… — добавил Марян, заметив непонимание в глазах председателя.
Да, совсем из головы вылетело. Был разговор: дескать, надо его впрягать… в общий воз… «Кого?» — «Нельзя оставлять в одиночестве…» — «Да кому ж это хомут понадобился?» — «Бай Тишо, — наконец-то дошел до сути секретарь, — его надо привлекать… чтобы не чувствовал себя изолированным». Тодор сразу понял, куда он гнет. «Стоп! Если хочешь сделать из меня няньку, то это не мое амплуа, а если ко мне хочешь няньку приставить…» — «Не о том речь, — снова тянул волынку Марян, — случай серьезный… ведь речь-то не о ком-нибудь… считай, что это моя личная просьба». Что было делать? Пришлось пообещать. Обещал и, конечно, тут же забыл.
Резко скрипнули тормоза, из кабины высунулся Ангел:
— Порядок! Укомплектованы и запакетированы, — и, подмигнув, скосил глаза внутрь джипа.
— А сейчас давай к бай Тишо и его тоже… запакетируй. Ну что глаза вытаращил? Еще одна морока на голову! Других мало!
Через пятнадцать минут Ангел доложил:
— Не застал. Ушел рано утром, а куда, даже тетя Славка не знает.
Джип промчался через Струму по новому мосту и с завыванием полез вверх по крутым склонам.
Сидя рядом с шофером и равнодушно глядя перед собой, Тодор размышлял: что же заставило его предпринять эту неожиданную для него самого поездку? Голубову и зоотехнику сказал, что едут выбирать место для кошар, так как вопрос о прекращении дойки овец не сегодня завтра решится и им нужно быть готовыми. А себе самому что сказать? Как бы правдоподобно ни выглядела причина, он в глубине души знал, что она не единственная. И даже если единственная, то почему мысль о возможной встрече с Еленой, младшей снохой деда Методия, порождает беспокойство и ненужную суету? Они ни разу не встречались после той летней ночи в сарае с одурманивающим запахом только что убранного сена, с непрестанным стрекотом кузнечиков. Да, были и кузнечики, которых он расслышал уже потом, когда улегся сумбур в его голове, а расслышав, уже не мог от него отстраниться. Вот только никак не вспомнить, где они стрекотали всю ночь: то ли рядом с ними в сене, то ли в травяных зарослях снаружи. И чем дальше отодвигается та летняя ночь, тем все тусклее и стрекотание кузнечиков, и запах молодого сена, и густая тишина под черепичным сводом и все воспринимается как случай, просто случай… Неужели он все еще ждет чего-то от этого не такого уж далекого, но почти забытого воспоминания? И что вдруг подтолкнуло его снова ворошить в памяти ту ночь?
Шоссе, вернее, еще только прокладываемая трасса будущего шоссе вьется среди взгорков, забираясь все выше. Дубы, боярышник, дикие груши свалены в огромные кучи по обочинам. Прощай, старый проселок, наезженный телегами, утоптанный конями. Кое-где в стороне еще мелькают остатки старого пути, как выброшенная ветхая одежда. А ведь жители гор веками ходили по этой дороге и она была для них пуповиной, связывавшей их с большой землей в долине. И прогресс, и жизнь, такая, как она есть, — переменчивая, все время движущаяся, — поднимались к местным жителям тоже по ней, навьюченные на лошадей, словно мешки с зерном. Может, из-за трудного пути и обезлюдели небольшие, радовавшие глаз поселения, разбросанные по горам, как сорочьи гнезда? Остались только самые упорные, такие, как дед Методий.
Может быть, и самому двинуться по другому пути? Можно… Но ведь кто-то должен думать о Моравке как о месте развития скотоводства?
II
Раньше, когда был председателем, каждый будничный день начинался затемно и кончался затемно: долгий, долгий день; но и его всегда не хватало, и всегда что-то оставалось недоделанным. Поутру день виделся отчетливо, словно в зеркале, хотя нередко нельзя было предугадать, какие дела на него навалятся и каким образом он будет их решать.
Теперь выходил из дому не раньше восьми, а то и полдевятого, а в пять всем известные предвечерние югненские сумерки настигали его уже в полутемной кухне, самом теплом и наиболее обитаемом уголке дома. Как же короток день! А мыслей по всем направлениям хозяйства и жизни так много, и так хочется поделиться ими! Вот ведь как получается: с излишествами труднее свыкаться, чем с недостатками. Недостатки рано или поздно начинаешь воспринимать как нечто неизбежное, как предопределенное судьбой, а с излишеством просто не знаешь, что делать, и оно мало-помалу начинает завладевать твоим сознанием, обрекая ночи на истощающие бессонницы, а дни — на не менее мучительную сонливость.