Страница 31 из 94
Бай Тишо, опершись ладонями о письменный стол, твердит:
— Одно знаю: я сделаю непоправимую ошибку, если послушаюсь тебя!
Нено, постучав нервно по столу, опустил голову, губы его все больше и больше бледнеют.
— Эй, идем, что ли? — спрашивает председатель, вынимая из ящика большую коричневую сумку.
— Нет.
— Вот какие люди несговорчивые! Чтоб ты знал: с такой несговорчивостью руководить народом нельзя.
— Я советую тебе для твоего же добра. Чтобы после не посыпал ты голову пеплом.
Нено подходит к окну — оттуда смотрит на него Желтый Мел, который кое-кто в Югне и посейчас называет Черноморец. Для них он теплый южанин, доползший до Струмы и остановившийся перед тесными воротами русла. Другие считают, что легенда не кончается здесь, что есть у нее продолжение… Но это уже рассказы деда Драгана, и мало тех югнечан, которые ему верят. Как-то столичный журналист, путешествовавший по долине Струмы, побывал в Югне, переночевал, а когда через полгода писания его увидели белый свет, директор избы-читальни обнаружил, что есть в них кое-что и об их селе. «В тени Желтого Мела, прозванного еще и Черноморцем, — писалось в газете, — живет восторженный ребенок, который с радостью смотрит на луну, пересекающую маленькое югненское небо, грустит о старой чинаре, вывороченной прибывающей Струмой и унесенной ветками вперед, часами напролет может любоваться восходами и закатами… Этот человек — достопримечательность Югне, такая же, допустим, как вершина Желтый Мел…» Когда люди узнали о написанном, одни воскликнули: «Хорошо, но очень мало!» Другие сказали: «Очень мало, зато хорошо!» А сам бай Тишо, который последним прочел статью, потому что именно тогда делал югненскую революцию, изрек: «Написано здесь действительно обо всех вас, ступивших на новый путь, но не забывайте о своем Черноморце да о маленьком югненском небе…» Все-таки большинство крестьян осталось при том мнении, что написано о них. И не могли они простить журналисту, назвавшему их ребенком — пусть даже и восторженным.
Смахивает на выдумку, решил Нено, и все-таки это сама истина. Пусть и не абсолютная. Но разве было бы Югне тем, чем является оно сейчас, без Желтого Мела, без Черной Тисы, без Струмы? Без… бай Тишо: не он ли первый посеял в их душах большие тревоги нашего времени, не он ли первый заговорил с ними просто и открыто, по-человечески убедительно? Он всегда с ними плечом к плечу и в радости и в беде. Журналист хорошо сказал: «Вершина наравне с Желтым Мелом!» Лучше сказать невозможно.
Нет, он никому не позволит бросить тень на его имя и деятельность, никому, а тем более человеку, который здесь без году неделя и который не представляет, что значит бай Тишо для здешних людей.
Подойдя к председателю, Нено кладет руку на сумку, которую тот долго не может закрыть.
— Говорю тебе совершенно серьезно, оставь эту поездку в Д. Мы рассмотрим план на правлении, дадим ему зеленую улицу… Но прошу тебя, пока не показывай его никому из вышестоящих.
Председатель отстраняет его руку и, хлопнув со злостью по сумке (замочек при этом щелкает, и сумка сама закрывается), бормочет себе под нос:
— Вам хорошо… Только бай Тишо не в вашем возрасте. А вы этого не понимаете… Ладно, хватит. Решай сам, и завтра утром…
Притормозив на площади, Ангел спрашивает, не захватить ли начальника — он вроде бы тоже собирался в Яворнишково.
— Пожалуй. Но скажи ему, чтобы поторопился.
Бай Тишо остается в машине. Прямо перед ним, в соседстве с почтой, новый дом Нено — огромный, трехэтажный, прибранный, точно богатая невеста. Двор отгорожен от улицы невысокой цементной стеночкой, выше которой — железные решетки. На воротах — две кованые собачьи головы. Смотри-ка ты, целое общежитие возвел Нено, думает бай Тишо. Зачем ему столько-то? Почти неосознанно председатель поворачивает голову в противоположный конец площади, где стоит дом деда Драгана… У того, у Главного, нет ничего. И в Хаскове ничего своего не было — жил с семьей в государственной квартире. Гол как сокол. А он ведь тоже крестьянин, как Нено, и не может быть, чтобы хоть во сне не подсказывал ему голос практичного сельского разума: до двадцати пяти — женитьба, до тридцати пяти — дети, ну а до сорока пяти — имущество!.. Не могут они этого не знать, оба знают. Тогда что же их разделяет? Взять, к примеру, да и сравнить, как они ходят по улице. Один выступает важно, насупленный, уверенный в своих силах и значении, другой, углубленный в свои мысли, сутулится, не видит себя со стороны — и одет бог знает как, и стеснительный, точно бедняк последний…
Бедняк? А то, что в зеленой папке? Папка эта целого состояния стоит. И не этот ли груз его согнул — груз богатства, который он и днем и ночью держит на своих плечах? Теперь подумать: если он, председатель, и Нено, партсекретарь, допустим, обкорнают содержимое папки или, того хуже, умолчат о ее существовании, не дадут ей ходу? Вот где грех. Вовек не замолишь.
Ангел, бесшумно открыв дверцу, приглашает своего начальника в машину.
— Планы у нас малость переменились, — говорит председатель, поворачиваясь к заднему сиденью. — Вместо Яворнишкова, видишь, должны поехать в Д. Так что извини, Стефан. Ангел, рули к канцелярии. Нужно взять одну папку, завезти ее в округ…
— И Нено поедет?
— Захочет — и его возьмем.
— Ну, если речь идет о зеленой папке, не захочет.
— А ты откуда знаешь?
— Бывает, и мы, рядовые, кое-что знаем. Иначе зачем нам глаза да уши?
Бай Тишо похлопывает его по широкой спине.
— От тебя, человече, ничегошеньки не скроешь. Ну, поехали.
XXIII
За все лето Сивриеву не пришло в голову пойти куда-то искупаться. Обычно он пользовался самодельным душем деда Драгана — баком, в котором всегда была вода. И вот сейчас, в конце сентября, когда и день короче, и солнце не так уж печет, и вода стала холодная, он решает побывать у реки Влашки. И именно в тот день, когда Нено попытался его уколоть выдуманной историей, относящейся скорее к Тридцатилевке, а бай Тишо со своей наивностью перешел к нравоучениям: «Они и нас разнесут за такие-то дела. И впредь разносить будут…» Простое совпадение или между воспоминанием о Елене и импульсивным желанием искупаться есть все-таки какая-то связь?
Неподалеку от читальни ему встречается Симо Голубов.
— Поедем на Влашку-реку?
— Как это в рабочее время, товарищ начальник?
Главный подталкивает его молчаливо вперед.
— Я вообще-то в Хилядницу решил поехать, есть у меня там дело. — И Симо пытается увернуться.
— Как решил, так и перерешишь! — смеется Сивриев. — Ну? Жалко, что Струма не годится для купания.
— Ох, какая она чистая была — ну точно слеза! И вода мягкая, как оливковое масло. Но стала жертвой… технической революции, а также человеческой неряшливости.
Миновав крайние домики села, они ненадолго останавливаются там, где Влашка отдает кристальные свои струи черной, плотной на взгляд струмской воде. Потом петляющая тропка выводит их наверх по тесному, каменистому ее ложу.
Разговор сперва о том о сем, и слова — мелкие, незначительные, скачут, точно водяные брызги по камням, не оставляя в душе никакого следа. Но через какое-то время, словно попав в надежное русло, становится кротким, подобно спокойной небесной синеве, отраженной заводями, и они долго не меняют тему. Говорят о двух истинах: одной — которую каждый несет в себе, полностью независимой, самостоятельной, и другой — известной и видной всем, по которой люди и судят о данном человеке.
— А бывает, истины эти расходятся. И мы постоянно живем с неверным представлением о человеке. Ну, до тех пор, пока неожиданные события или обстоятельства не откроют нам глаза на в с ю истину…
— Да. Неприятное недоразумение между отдельной личностью и обществом, — соглашается Сивриев.
— Есть и еще кое-что. Допустим, моя истина не нравится тебе. Или, как гласит одна из многочисленных притч деда Драгана: «Пока жив человек, он обязательно кому-нибудь свет застит»…