Страница 15 из 15
— Ой! — крикнула я.
— Пшел вон! — Дядя Пава пинком отшвырнул пса в сенцы.
Тот почему-то послушался его, хотя приобретен, видать, был без него. Скоро пришла хозяйка.
— О, о! — расставляя продукты, заокала она. — Я вижу: быки… Есть будете?
— Еще как!
Поужинали и легли спать. И быки наши заснули. А жена, чувствую, недовольна, что я легла на диване, а дядя Пава на полу в той же комнате.
В ночь мы выехали назад, бодрые, веселые. Отдыхали днем в тени: и нам хорошо, и быкам. Только на последней точке опять открыла нам ворота Мария, в крепдешиновом платье и с шалью на плечах. Я с собачкой снова в сенцах, а они в хате…
Пускай! У меня ведь теперь был новый друг — швейцарские часики, живые, чистенькие, блескучие да еще бурчат: тик-так, тик-так…
Есть еще один эпизод, связанный с войной, который поведал мне родной брат.
Демобилизованные всё ехали и ехали в паршивеньких, старых вагонах, а вместе с ними и штатские по своим делам. Мечется народ, лучшего места ищет, своих ищет, домой возвращается. И вот едут люди в одном купе, притерлись уже за долгую дорогу. И харчами делятся, и тары-бары общие ведут. А тут один, с выпученными глазами, вещает так, аж слюна брызжет, вены вздулись на висках. И оттого, что молча слушают его, он еще больше распаляется. А дело в том, что на руке у него были американские часы. Он снял их и стал и так и эдак вертеть перед лицами сидящих.
— О! Видели? Машина! А-ме-ри-ка! От смотрите: сейчас брошу об пол — и ничего. Как тикали, так и будут тикать.
Он бросил часы на пол, поднял и стал обносить людей, как святыню, каждому к уху прикладывая часы.
— Ну?! Идут?
— Идут, — с улыбкой, несмело отвечали пассажиры.
— Потому что аме-ри-канские! Америка — это сила. А что наша матушка Россия? Ничто! За что хоть воевали, знаете?
Люди в купе стали робко подниматься, не умея поначалу постоять за себя. А из уст обалдуя уже чистоганом лились оскорбления всему настрадавшемуся народу.
И вдруг с виду нерешительный солдат лет сорока расстегивает в сердцах карман, достает оттуда мужские часы довоенного производства, отечественные.
— А вот это видал?! — Он поднес часы к роже пропагандиста американских часов и, размахнувшись, шмякнул ими об пол.
Какая-то сила помогла солдату: когда он поднес их к уху провокатора и спросил: «Идут?» Тот ответил изумленно: «Идут».
— Идут? — спросил он еще у двоих, поднеся и к ним часы.
— Идут!
— Идут!
Потом солдат поднес часы к своему уху и изменился в лице: часы, видно, молчали.
— Во-от! — сказал он как ни в чем не бывало. — И нечего тебе тут орать. Ишь разошелся, антихрист! Ты сам-то кто: американец или русский?! — Он гордо и деловито застегнулся на все пуговицы. — Ишь умник нашелся! — все больше волнуясь, проговорил он.
— Ну-ка, ну-ка, дай послушать еще, — попросил возмутитель спокойствия.
— А это в другой раз, покурить охота.
Солдат вышел в тамбур, долго курил там и, как только поезд остановился, был таков. Рюкзак его с нехитрыми пожитками и харчишками так и остался на сиденье — уж как он до дому добрался, неизвестно.
Как я стала актрисой
Еще учась в школе, заразилась мечтой пойти туда, где делают волшебные произведения — кинофильмы.
Просмотры фильмов происходили у нас в скромных условиях: хатка под камышовой крышей, проекционный аппарат стоит тут же, среди зрителей. Не надо еще забывать главного человека этих киносеансов — деда с бородой, который химичил с движком. «Пу-пу-пу-пу-у», — на высоких тонах разносилось от движка на всю станицу. Бывали случаи, когда на экране движения актеров становились сомнамбулическими, женский голос мужским, и в конце концов жизнь на экране полностью замирала, он становился просто саваном, и пацанва высыпала наружу, обступая колесо движка, где дед с бородой на пучочек серой ваты лил керосин. Дальше технология его починки была для нас путаной и недоступной, мы мигом неслись на свои места, чтобы с появлением треска «пу-пу-пу-пу-у» позабавиться над тем, как замершие на экране актрисы с мужскими голосами сперва начинают шевелиться, потом голоса их повышаются до женских и движения становятся естественными. Пошло.
После просмотра каждой части пацаны, сверкая ребрами, вручную крутили пленку назад, на экране все мелькало с невероятной скоростью, уходило опять к началу, будто фильм всасывался в огромную дыру, мы закрывали ладонями глаза, чтобы не видеть этого безобразия, и с трепетом ждали, когда же опять застучит движок.
Невзирая на такие несовершенные просмотры, люди буквально впитывали фильм, будто и не было никаких помех. И вот в свои двенадцать-тринадцать лет я была не только заворожена происходящим на экране, но еще и удосуживалась по-хозяйски прикинуть возможности воздействия кино на сидящих в зале, понять силу гипноза экрана и нужность его для того, чтобы быть поводырем к осязаемой цели взрослых — построению новой жизни.
Это все и было зафиксировано мной в первый день занятий по актерскому мастерству, когда Борис Владимирович Бибиков раздал нам бумагу и карандаши с тем, чтоб мы письменно пояснили, почему хотим быть киноактрисами. В восемнадцать лет я описала суть действия кино у нас, в Советском Союзе. Это было потом не раз опубликовано.
Но вернусь в то далекое время моего детства. Как-то, стоя за билетами в кино, я увидела листок-афишу, анонс следующего фильма — «Богдан Хмельницкий». Вижу, главного героя играет Николай Мордвинов. Вечером я уже сидела под керосиновой лампой и писала ему письмо-запрос. Ответ пришел быстро: «Собрался ответить Вам, Нонна, хотя очень занят. — Не верю, не верю своим глазам, листок, вижу, вырван из старинной книги (где были такие, будто ненужные, совершенно чистые, толстенькие, шелковистые, чуть пожелтевшие страницы)… — Вы спрашиваете меня, как стать киноактрисой?» Дальше шел рассказ о ВГИКе, для которого нужно закончить десять классов. Письмо это, к сожалению, мною утеряно, поэтому пишу почти дословно только то, что хорошо запомнилось… «Иначе неполное образование отразится на всей Вашей жизни. Примите мой искренний совет. Я Вам добра желаю. Н. Мордвинов». С повышенной готовностью я зачитывала это письмо всем, кому хотелось, но особенно выразительно пускала волны в сторону мамы. И однажды во время экзаменов в десятом классе я, оставшись с мамой наедине за накрытым клеенкой столом, загундосила:
— Ну, мам, ну чего ты помалкиваешь? Мне ж ехать надо…
— В Москву?
— Та нуда ж…
— Поедешь, поедешь, доченька, — вздохнув и вставая с табуретки, ответила мама, — одним местом по печке…
— Ну, мам!
— Ни грошей нема, ни одежи. Москва! — в сердцах крикнула она и вышла из дому.
Я-то знала маму. Ей, конечно, хотелось, чтобы я посвятила себя этому делу, у нее самой были отличные актерские данные — их замечали все, кто знакомился с нею, когда она потом приезжала в гости в Москву. Но не было у нее за душою ничего, чтобы учить меня, — только что кончилась война. И я решила избавить маму от этих мук и не терять учебный год. «Уеду, мамочка, еще и письмо пришлю, порадую тебя».
Подгадала момент, когда мама в Старощербиновскую уехала на рабочем поезде. Братья и сестры с охотой приняли мою игру в сборы и проводы. На горище (чердаке) брат нашел самодельный деревянный чемодан с переводными картинками на крышке, завернули на дорогу кукурузных лепешек. В старом чайнике в беспорядке хранились деньги, весь семейный капитал. Взяла шестнадцать рублей, подкрасила немного губы типографской краской (мать одной девочки работала в газете «Ейская правда» и на газетном клочке приносила красную и черную краску себе и подругам, а мы ее потом разводили постным маслом). Пришли на станцию, топчемся, «ориентируемся». Пассажирский на Ростов уже ушел, а что еще ждать?
— Дядя, шо, на Ростов уже пошел?
— Пошел. — Подперев стенку, на корточках сидел дядько в железнодорожной фуражке.
— Больше поездов нема?
— Як нема? Полная станция! — Он кивнул на рельсы, где стояло много товарняков.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте