Змеиный поцелуй

— Пока ты, Офонасей, по ындийским землям ходил, на Русь еретическая отрава пришла. И уже некоторые священники не исповедуют веру православную, только внешне у них всё православное, а по сути — жидовская ересь! Всё им объединяться со всеми не терпится! Бесерменов и иудеев называют братьями! Только, может, не время ещё антихристу! Может, ещё царь православный не послушает еретиков поганых, которым только бесов причащать.

— А в чём ересь? — через головную боль спросил Офонасей.

— Троицу отрицают, а Христос, говорят, подобен Моисею и Давиду. И не воскресал Спаситель, а во гробе истлел. Говорят, держитесь закона Моисея — и хватит! Иконы хулят… Конец света, говорят, не наступит… А тут ещё ты со своими махатмами!

Свежий ветер приветливо пахнул с моря.

— Я тебе благодарен за писульку, что ты под Евангелием оставил, — через головную боль сказал Офонасей, — только, сделай милость, в другой раз сообщи как-нибудь по-другому, не заходи в мой дом без спросу!

— Теперь-то убедился, что змею у сердца пригрел? — спросил купчик, несколько задетый тоном Офонасея. — Но сейчас не об этом!.. Доглядчики доносят, что флот турского салтана к Кафе подходит. Если по-хорошему, то нонче и уезжать надо бы. Наши все собрались.

— А ты, стало быть, остаёшься?

— Стало быть, так… Попробуем под салтаном выжить.

63

С жуткой головной болью опустился Офонасей на ложе.

Он не знал и не мог знать, что в то же время совсем рядом, в сенцах, Мара, тайком возвратившись домой, стояла с зажатыми в руке горчичными зёрнами и именем повелителя змей заклинала маленькую гадину напасть на белого ятри и предать его смерти.

Через головную боль Офонасей слёзно молился, просил Господа просветить его тьму, ибо жизнь ставила загадки, разгадать которые было не под силу. И духом Офонасей возведён был на небо. Он испытал свет, в котором пребывал, и в нём не было изъяна многоцветия. Он был однородно светел. Всем существом своим, плотью и душой Офонасей был извещён, что будет переживать великий покой и радость беседы со святым апостолом Фомою. И изъятый из мира, пребывая в любви, услышал глаголы Фомы:

— Ты, Офонасей, забыл, что отсюда, из мира духовного, мы помогаем живущим по Христовым заповедям. Причислить тебя к ним очень и очень трудно. Ибо не умеешь ты жить по милости Божьей, и не сумел проявить волю и отказаться от даров бесовских, полученных в Ындии, и предал образ Божий, по Которому сотворён, но я умолил Господа на краткую беседу с тобой. А сам ты только сейчас сделал слёзный шаг пакибытию, и мы общаемся с тобой вне мирских образов. И я хочу сказать тебе, Офонасей, не казни себя за двух воинов раджи, ибо ты не убивал их. Они живы! А женщина, которая прилепилась к тебе, как ты сам уже догадался, двулична и коварна, у неё змеиное сердце. Она повелевает гадами, а у тебя, Офонасей, нет противоядия!

«У меня есть противоядие», — хотел сказать Офонасей, но промолчал, ибо чувствовал себя человеком с нечистыми устами. Апостол снова предупредил:

— У тебя нет его!

И свет отступил, оставив благоухание. Офонасей подошёл к иконам, за которыми хранил мешочек с противоядием. Мешочка за иконами не было. И вдруг ощутил скользящий холодок на голени. Повеяло жутью, и, пытаясь избавиться от неё, Офонасей беспомощно дрыгнул ногой, пытаясь вытряхнуть гадкую тварь из портков. Ещё дрыгнул ногой… Ещё… И маленькая чёрная змея шмякнулась о стену. И тут же была раздавлена табуретом. Офонасей отшвырнул его и, сев на пол, разодрал штанину. Рванул поясок, перетянул ногу ниже колена, бросил в топящуюся голландку кочергу, долго давил на ранки, как бы обведённые пыльцой горчичных зёрен. Метнулся к столу, схватил нож. И полоснул им по раненой ноге.

— Зря стараешься!

Офонасей не обернулся на спокойно-презрительный голос Мары. Он вынул из голландки кочергу и приложил раскалённым концом к ране. Слышно стало, как скрипят его зубы. Мара, стоя в дверях, разжала кулачок левой руки, и горчичные зёрна посыпались на пол. Кусочек чёрной змеи с окровавленными внутренностями, конвульсивно дёргаясь, пополз к Маре.

— Ты сам себе выбрал такой конец, русич! Мы помогли тебе переплыть через море Хвалынское, устроили тебя в лавку в Чебокаре, чтобы ты заработал денег на путь до Ындии, в Джуннаре тебя выкупили у Асад-хана вместе с твоим конём… Неблагодарный русич!.. Ты мог бы стать апостолом на Русь, но наплевал на людей, которые надеялись на тебя и чествовали тебя. Захоти ты…

— Слава Богу, что я не стал чёрным апостолом! — через жуткую головную боль проговорил Офонасей.

— И не думай, что на этот раз змея поцеловала тебя.

— Ту змею, что поцеловала меня в хижине, посылала тоже ты?

— Я предполагала, что брахман Дгрувасиддги непременно скажет о змее с девичьим сердцем. В Ындии все брахманы — немного поэты.

— А зачем вся эта канитель?..

— Это помогло тебе поверить в свою избранность.

— Значит, распорядок действий был продуман до таких мелочей?

— Ты даже не представляешь, до каких мелочей!

Змеиный укус оплыл, и нога стала тяжёлой и неудобной.

— Уйди, — попросил Офонасей Мару, — дай помереть спокойно.

— У меня к тебе предложение, неблагодарный…

Через головную боль и боль в ноге Офонасей смотрел на мятущуюся неверную тень Мары. Женщина вдруг остановилась и что-то достала из-за пазухи. Офонасей обернулся. В руке у Мары подпрыгивал мешочек, точно его оценивали на вес. Это был мешочек Офонасея, мешочек с противоядием.

— У меня к тебе предложение…

Офонасей мысленно просчитал, выбьет ли он мешочек из рук Мары, если сейчас метнётся к ней. Мара тоже просчитала намерение Офонасея. И отступила к двери.

— Ты говоришь мне время и место, где Дионисий назначил встречу возможному епископу с Московии, а я отдаю тебе противоядие.

— Зачем тебе? Если я назову место, то никто не придёт туда.

— Туда могут прийти другие. А их не так много.

— Стало быть, Дионисий — настоящий катакомбник!.. Стало быть, епископ Керинф был в лесном алтаре… Стало быть…

Офонасей мысленно просчитал, как кинет в Мару кочергу, метнётся сам и выхватит из её рук… Начинались лёгкие судороги.

— Как же ты обманула Дионисия?

Мара усмехнулась.

— В то утро, когда воины раджи напали в джунглях на моё племя, я, как и было оговорено, упала ничком на землю и, примирившись с неизбежностью, слушала стоны натов, поедаемых мечами, копьями и дисками. Был момент, когда я начала было думать, что божественный голос — только моё больное воображение и что меня сейчас убьют вместе со всеми. И вдруг наступила покорная тишина. Воин, добивающий раненых, не церемонясь, разорвал у меня на спине сари. Его сильные пальцы посчитали мои позвонки.

«Потерпи!» — крикнул воин и всунул в меня обрубленный диск. Струйка крови скатилась по моей спине. Я поднялась и, как было оговорено, побрела к алтарю, где епископ Керинф допрашивал Дионисия. Вождь Сарасака был расчленён надвое. Жуть увиденного вывернула мою утробу.

— Неужели Распятый… — я спросила у Дионисия в алтаре и отвернулась от священника.

Я чувствовала, что Дионисий смотрит мне в спину, в то место, где торчит ущербный диск. Мне было плохо, и мне снова стало казаться, что меня уже использовали и оставили умирать. Но кто-то подошёл ко мне и осторожно вытянул из меня диск. И поднёс к моим губам какие-то пахучие корешки. Я дотронулась до них губами и слизнула с сильной руки. Воин сказал, что завтра Дионисий придёт сюда и должен застать меня на том же месте едва живой. Тут он что-то увидел в траве, совсем рядом, присел на корточки и дёрнул за желтоватый уголок. И весело окликнул Керинфа. Тот, подойдя, взял в руки кусок жёлтой материи.

— Это и есть антиминс, — странно улыбаясь, сказал Керинф.

Он поднёс материю поближе к глазам и долго пытался что-то прочесть. Потом мял жёлтую материю.

— Неужели это кости Фомы? — потом передал антиминс воину. — Чтобы завтра Дионисий нашёл всё так, как оставил…