Страница 61 из 67
Михаил Иванович обвел рабочих своим взором, рукой указал на всех:
— Сила наша неисчислима и неизмерима, сила наша — это мы с вами, наша надежда в борьбе на самих себя, на свои плечи и руки, на свой ум, на свою сметку. Сила-то наша непоборима, растет, зреет она, множится в фабричных и заводских корпусах, на колхозных и совхозных полях, сила наша под каждой крышей. А дорога у нас в жизни самая верная, самая справедливая — вернее нашей Ленинской дороги нет и не было. Вехи на той дороге поставлены дорогим Владимиром Ильичем, а ведет нас по той дороге наша партия. Она дальше тот путь торит, все вперед и вперед его прокладывает. Не звали мы войну, навязали нам ее. До войны из всех сил в мире сильнее нашей силы не было, а после войны силы у нашего государства не убудет — во сто крат прибавится!
Стали тут ткачи про свою работу объяснять Михаилу Ивановичу: мол, у нас тоже стар и мал — всяк свое старанье отдает Отечеству. Стали также советоваться с Михаилом Ивановичем, как еще лучше работать впредь. Про большие успехи ткачихи докладывали. Первой назвали Анисью Пантелеевну. И по заслугам.
Про нее говорят, а она тут же рядом, вроде смущается. Михаил Иванович ясные очи чуточку прищурил, улыбочка сверкнула под глазами, по белому лицу скользнула и ушла в серебристую бороду. Подает он руку Пантелеевне, приветствует ее по-доброму, по-знакомому:
— Здравствуй, здравствуй, Пантелеевна! Помнишь ли, как тогда Родниковский комбинат пускали после разрухи?
— Дорогой Михаил Иванович, — отозвалась она, — разве такое когда-нибудь забудется!
Пантелеевна счастлива на добром слове, а народу и того радостнее, что память у Михаила Ивановича надежна, неизменчива до хороших людей, до мастеров своего дела. Заботы, любви к народу у него много, но и беспощадности к врагам не меньше. Да ведь и то верно: кто не умеет ненавидеть, тот не умеет и любить.
Вот такой-то человек на все государство виден!
— Кто смело впереди идет и других за собой ведет — почет и сердечное спасибо от Родины таким вожакам. Но коренной-то узел лежит глубже, он не только в работе передовых, коренной-то узел — в успехе всех вместе. Скажем, знатная труженица полей на своем участке на тысячу колосьев больше вырастила, а остальные — только на десять колосьев. Но гораздо больше мы соберем тогда, когда каждая колхозница хотя бы только по одной лишней сотне вырастит, но зато каждая! А сколько их, полеводческих бригад! Тогда таких-то сотен наберутся не тысячи, а миллионы. И во всяком деле так — в поле, на фабрике, на заводе. Вот ты, Пантелеевна, допустим, к норме своей двести метров добавила ткани, это очень хорошо. А другие еле-еле норму свою сделали! Велик ли в том успех, если ты на передней линии воюешь одна? Невелик… Он, этот успех, не мал для одной, а на всех его разделить — получится не много. А вот когда каждая соткет лишь десять метров лишку, но зато каждая, то сколько сверх плана даст стране одна ваша фабрика? Подсчитаем-ка давайте!
Все согласились с Михаилом Ивановичем. Перед каждым становился яснее путь.
Вдруг до вязочек ушанки на голове у Веньки дотронулся Михаил Иванович:
— Забывать также не следует, что вот и этим молодым рукам надо скорее дать больше опыта. Надо заботливо растить молодых мастеров, они — наша надежда, наш завтрашний день.
В тот день, кажется, у каждого силы втрое прибыло. Обещали ткачи Михаилу Ивановичу доброй работой любовь свою к Советской отчизне подтвердить.
Слово свое они сдержали…
До ворот всей фабрикой провожали дорогого гостя. Как вышли вместе с ним на широкий фабричный двор, проглянуло солнце, засверкало около заборов на нетронутом снегу.
Когда Михаил Иванович садился в машину — люди-то с этой стороны, а дверца открыта с другой, — вдруг набрался Венька смелости, шмыгнул к машине, протянул руку:
— До свиданья, Михаил Иванович! Спасибо вам, что приехали!
Михаил Иванович пожал Веньке руку, как большому. И покатилась весело машина. Венька руку-то проворно сунул под ватник, приложил горячую ладошку к сердцу, словно тепло дорогой руки хотел сохранить. Засияли глаза у него; оглянулся он еще раз да как припустится бежать к ткацкой, а за ним кинулся Аксютка Малышев, чумазый, словно галчонок, ученик из слесарной.
— Венька, Венька, покажь: чего это он тебе дал? — догоняет и кричит Аксютка.
Нагнал. Остановились. Запыхались, никак не отдышаться.
— Чего это у тебя?
— Ничего.
— Ну, ну! Не сказываешь, таишь…
— Честное слово, ничего нет!
— А покажи руку, чего ты прячешь?
— Э, не покажу! — спохватился Венька. — Золотой ключ он мне подарил, такой чудесный ключ — к каждой гайке подходит, любой станок им починишь. А у тебя, Аксютка, нет такого ключа! Эх, недогада! Попрощался бы за руку с Михаилом Ивановичем — глядишь, и ты бы от него такой же ключ получил!
— Полно тебе! — проворчал Аксютка.
Венька нахлобучил до бровей шапчонку на Аксютке и шмыгнул в дверь. Аксютка поправил шапку; Веньки перед ним как и не бывало. Бежать за ним в ткацкую некогда, пора возвращаться к себе в слесарную.
Так Венька и не показал золотой ключ Аксютке. Инда блеск у того в глазах — все это от любопытства. Вот такой бы ключ да Аксютке в руки, а руки у него не крюки, проворные.
Пошел Аксютка в слесарную, сам думает: «Пожалуй, верно говорит Венька. Возможно, на самом деле Михаил Иванович подарил Веньке какой-нибудь чудо-инструмент. Хотя, может, ключ-то и не золотой, но из наилучшей стали и самой прочной закалки. Дороже всего золота то, что попал-то ключ к Веньке из рук самого Михаила Ивановича. Он-то знает все наши первоклассные заводы, где инструмент самый добротный делают; а в инструментах он лучше всякого разбирается — сам работал когда-то слесарем. Он везде бывает. Вот приехал же к нам на фабрику!»
О замечательной жизни Михаила Ивановича Аксютка и сам читал и беседу слушал в красном уголке.
Работает Аксютка, сам все на часы поглядывает. Хочется ему поскорее встретить у ворот Веньку после смены, узнать доподлинно, что за вещицу таит Венька у себя под ватником.
Встретил Веньку вечером у ворот.
— Вот он! Теперь покажешь! — схватился Аксютка за карман.
— Э, я оставил его в ящике с инструментами.
Опять ничего не выведал Аксютка. Как-то в обед, пока Венька столовал, Аксютка пробрался к его инструментальному ящику: громыхал, громыхал отвертками, пилками, а диковинки так и не открыл.
Той порой среди мальчишек-то пошло гулять по фабрике, что и впрямь Михаил Иванович подарил Веньке Обручеву золотой ключ. Другие мальчишки тоже рылись в ящике у Веньки, но ничего не нашли.
У Веньки дело с каждым днем все лучше да лучше. Он за помощника мастера обихаживал двадцать два станка, да его товарищ Славка Гребнев — столько же. Обоим по пятнадцати лет недавно сошлось. Оба только осенью пришли из ремесленного. Уступил им свой комплект Арефий Арефьевич Когтев, а сам ушел на фронт.
Мастерство-то, вестимо, славится не бородой; бывает, что и молодой мастер не уступит старому, но практику надо пройти.
После приезда Михаила Ивановича, с того дня, работа у Веньки так сама в руках и кипит. За что он ни возьмется — всякое дело его слушается. Сначала они шли со Славкой наравне, а потом стал отставать Славка. Тоже прилежный, не назовешь парня увальнем. Но сколько он ни старается, нет ему такой удачи. А Веньке, кажется, она сама ложится в его счастливые руки. Нет удачи — нет и того почета от ткачих помощнику мастера.
Где же загадка? Годов обоим поровну, руки у обоих одинаковые, за одной партой сидели в ремесленном, друзья закадычные. А вот поди же ты — нет одному отличья, а к другому так и валит.
Вызвал Венька своего дружка на соревнование. Месяц прошел — стало ясно, что Венька обогнал его.
Заявление о приеме в комсомол вместе подавали. Призадумался Славка: мол, как же это я от друга отстал? Из-за чего?
А когда Славка о ключе золотом помянет, Венька только усмехнется и тут же разговор переведет на другое. Тоже, видно, парень себе на уме, своей честью дорожит.