В сложном полете

Вывалившись из кабины, Вадов разглядел в огне и клубах дыма на крыле только одного штурмана. Что-то стряслось с радистом.

— Где Молчанов? — крикнул он, сбивая огонь с нижней части мотора пенистой шипящей струей огнетушителя.

— Ранен! В кабине!

В разгар борьбы с огнем один за другим опустели огнетушители. Я скатился с плоскости. Бросился бежать к хвосту самолета.

— Куда? Назад! — закричал Вадов.

— К радисту! — остановился.

— Снимай капот с того мотора! — Вадов торопливо раздевался.

— Зачем?!

— Снег! Снег таскать!

— Неужели затушим?

— Выполняй приказ!

— Командир! Я…

— Выполняй приказ!

Перевязав рукава и штанины комбинезона ремнями, снятыми с пояса и планшетки, Вадов быстро нагреб в него снег, действуя планшеткой, как лопатой, и потащил «мешок» на крыло. Вытряхнул снег на мотор.

— Принимай! — кричал ему сзади я, заталкивая на плоскость капот со снегом. И когда Владов перехватил его, кинулся ко второму.

Так, чередуясь у мотора, мы таскали снег, пока не затушили пожар.

Колеблющиеся нити дыма, перемешанные с паром, поднимались над мотором и растворялись в вышине.

Обгоревшие, дымящиеся, черные от копоти, мы катались в снегу.

— Бежим к радисту! — вскочил на ноги Вадов, выплевывая попавший в рот снег. От него шел пар, словно он только что вышел из парной.

Помчались. Один за другим влезли в хвостовую кабину. В ней посредине лежал Молчанов. Худой, бледный, светловолосый юноша, почти мальчик, с родинкой на верхней губе. В откинутой руке зажат индивидуальный пакет. Вадов, расстегнув его комбинезон, припал ухом к груди.

— Жив! Скорей аптечку и термос!

От горячего чая, влитого в рот, Молчанов очнулся. Открыл глаза и долго смотрел невидящим безучастным взором. Узнав нас, чуть улыбнулся. Сказал виновато:

— Немного ранило… Вот здесь, в бедро, — пошевелил рукой.

— Лежи смирно, Женя. Видим, — ответил Вадов, перевязывая ногу радиста.

— Мотор затушили?

— Затушили, дорогой, затушили. Принеси-ка НЗ, — сказал Вадов и, когда я вернулся с коробкой, достал из нее плитку шоколада. Разломив пополам, протянул половинку Молчанову, другую спрятал к себе в карман.

— На, поешь, легче будет…

Радист медленно жевал шоколад. Я наблюдал за каждым движением его губ. Завязав коробку НЗ, Вадов пожал Молчанову руку.

— Ну, набирайся сил. Все будет хорошо. А мы пойдем осматривать самолет. Если что нужно, стучи в борт вот этим ключом…

На льду сказал негромко мне:

— Мишу положи в переднюю кабину. Его комбинезоном укрой Молчанова, да подстели парашют, а то холодно, как бы не замерз — крови много потерял. Да поглядывай по сторонам, если что — кричи меня. И — в башню, к пулеметам…

Я нехотя направился в кабину. Снимать с мертвого человека одежду неприятно, тем более, если приходится это делать впервые.

«Чертов дед! Хитрый! Надо самому поесть, так Молчанову для отвода глаз сунул…»

Перед люком я остановился, оглянулся, увидел командира: «А может, запас отдельный делает? Он же опытный».

После осмотра самолета поднялись в кабину радиста обсудить положение и наметить план действий. Залезли в башню к пулеметам, откуда удобно было наблюдать за местностью.

Молчанов опять лежал с закрытыми глазами, видимо спал.

Говорили негромко, почти шепотом, чтобы ему не мешать.

— По-моему, у нас один выход. Попытаться найти партизан. Если их не встретим — перейдем линию фронта, — указывая карандашом голубую точку озера на карте, я вопросительно поглядел на Вадова.

— Неплохо! — согласно кивнул тот. — Но я думаю так. Уйти к партизанам никогда не поздно, пробираться к своим тоже. Но спрашивается, зачем мы тогда спасали самолет, рисковали жизнью?

Вадов что-то взвешивал в уме.

— Есть у меня одна мысль, только не знаю, будешь ли ты согласен. Я так считаю: не попробовать ли нам взлететь на одном моторе?..

— На одном моторе?

— Да, на одном.

— А потянет ли он?

— Думаю — потянет. Тянет же он с выравнивания? До пяти тысяч метров можно набрать высоту. И потом мы поможем ему тянуть.

— Как?

— Выкинем броню — это сотни килограммов! Фотоаппарат, пулеметы, бомбозамки, прицел, радиокомпасы, инструмент разный, стремянку — вот и взлетим.

— Я все же считаю — лучше искать партизан.

— Это второй вариант! Учти, взлетим — через два часа будем дома, а пешком — через два месяца, если доберемся. И самолет потеряем.

— Но неизвестно еще — взлетим или не взлетим. Может, на взлете разобьемся или не долетим?!.

— Короче, ты отказываешься работать?

— Не отказываюсь, но не вижу смысла.

Вадов посуровел:

— Запомни! Здесь я командир, и ты обязан выполнять мои приказы!

— По-моему, товарищ командир, нас всего двое и здесь надо больше согласовывать, а не приказывать.

— Что-о?! — У Вадова задергалось веко. — Хорошо! Не хочешь подчиняться, иди куда глаза глядят! Я буду работать один!

Он спрыгнул на пол, скрылся в люке. Я растерянно глядел вслед. Потом не спеша пошел к люку. «Нехорошо получилось. Как его убедить? Ведь наверняка здесь есть партизаны. Хоть бы Молчанова им оставить… А может, я тяну к партизанам потому, что хочу разыскать отца?..»

Я нашел Вадова в пилотской кабине. Тот снимал бронеспинку с кресла.

— Послушайте, командир, ну, давайте я пойду в лес? Будем действовать в двух направлениях.

— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— Ну, почему не хотите согласиться со мной?

— Потому что через несколько часов мы, может, взлетим. Бомбардировщик-то у нас чудо! А партизан искать можно месяц. Не на берегу же они живут? А если живут — сами придут к нам…

Я помялся, переступая с ноги на ногу, тяжело вздохнул:

— Ну, как хотите. Говорите, что делать?..

— Давно бы так! — поднял голову Вадов. — Ох и упрямец же ты!

…Часа за три сняли связную и командную радиостанции, антенны, запасные блоки станции радиста, часы и другие менее нужные приборы. Антиобледенительные бачки со спиртом, ракетница с ракетами, инструментальная сумка — все было выброшено. Но и это не удовлетворяло Вадова. Осматривая самолет, он повторял:

— Учти, от одного-единственного лишнего грамма зависит судьба взлета. Выбрасывай все, без чего можно лететь…

В который раз, подойдя к обгоревшему мотору, Вадов внимательно оглядывал его. Покачав лопасть винта, махнул рукой:

— Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.

…Опять работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. Ключи, как назло, часто срывались с гаек, и рука, потеряв опору, с силой ударялась о металл.

Лежа сверху на моторе вниз головой, я откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись рукой за одну из трубок и еле удерживаясь, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, я — с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.

— Кости целы? — приблизилось лицо Вадова.

— Кажется, целы. Но я не могу больше работать…

По моему лицу крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.

— Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет.

— Говорил — лучше искать партизан…

— Вставай! — Взяв за ворот комбинезона, Вадов легко поднял меня на ноги.

— Но у меня же мясо вместо рук?! — зло выкрикнул я, протягивая ладони к лицу Вадова.

— А у меня что? Не мясо?! — возмутился тот. — Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов — единственный сын стариков родителей — погиб!.. Погиб, как и моя семья, — тихо добавил он… — Ты подумал о своих родных? Они ждут тебя!.. Не могу работать!.. Молчанов умирает, а у него в детдоме — четверо маленьких братьев… Мы должны доставить фотопленку! А ты-ы!..

Вадов помолчал. Повернувшись ко мне, похлопал по плечу.