Страница 38 из 67
— Виноват, — пролепетал наш герой, — и точно позабыл, виноват…
— Не винитесь, не винитесь, сударь, это я вам в острастку говорю… Не дай бог, — и он улыбнулся, — попадет сия ошибка на глаза членам Комитета!.. Хорошо еще, что одна. Не так ли, сударь?
За окном уже было темно, только несколько фонарей помаргивали, ничего вокруг не освещая.
— Верю, — сказал Александр Дмитриевич, — что это недоразумение, — и снова улыбнулся. — А я листаю ваши бумаги, листаю, глядь — пропуск. Я весь потом, сударь, за вас покрылся. Ведь не предлог пропущен бесполезный или какое-нибудь там междометие… нет, характеристика, сударь. Представляете, что могло бы выйти?
— Представляю, — прохрипел наш герой.
— Уж тут я начал поспешно так искать, нет ли второй ошибки подобной. Ведь ежели одна, она и есть ошибка, а коли две да одинаковых? Это ведь уже система, сударь, — и он улыбнулся. — Пособничество в укрытии злого умысла…
— Одна, одна, — сказал Авросимов.
— Одна ошибочка, одна, — согласно закивал головой Боровков. — И вот я листаю, и что же вы, сударь, думаете? Вот глядите-ко, глядите-ко, где допрашиваемый свидетель капитан Майборода Аркадий Иванович определенно высказывает, что, мол, заговор, вот глядите-ко, глядите-ко, его рукою написано: «сие ужасное скопище заговорщиков», а у вас? «Заговорщики» и только. Пропало отношение, пропало…
— Дозвольте я исправлю, — сказал наш герой, холодея.
«Как же это я допустил?!» — подумал он с ужасом, протягивая руку к перу.
— Я сам исправлю, — улыбнулся Боровков и, взяв перо, понес его к листу, но не донес и отложил на прежнее место.
— Позвольте мне, милостивый государь. Черт попутал…
— А я уже исправил. Вот так хорошо будет.
— Да как же так? — удивился Авросимов. — Вы же и не вписывали ничего!
— Нет, вписал, — сказал Александр Дмитриевич и долго глядел в глаза Авросимову. — Вписал… — и улыбнулся, словно наслаждаясь страхом нашего героя.
Так они молча смотрели друг на друга. То есть Александр Дмитриевич смотрел, а Авросимов подставлял ему под взгляд то щеку, то другую, то лоб.
— Я что имел в виду, — сказал Боровков, — а может, и не нужны эти словесные украшательства? Следствие — акт серьезный, сударь. — И он улыбнулся. — Вы сие отвергли, а в этом есть резон. Вы отвергли сознательно? Сознательно. Вы не эмоциями руководствовались. А ведь эмоции нас могут закружить да не туда завесть, сбить с толку. Поняли вы меня?
— Нет, — выдохнул Авросимов.
— Да вы поняли, поняли…
— Нет, нисколечки…
— Я что имею в виду, — сказал Боровков терпеливо, — а именно вашу честь и будущность…
— Виноват, — сказал Авросимов.
— Да я не виню вас. Ежели это сознательно, то это одно, а ежели по глупости, то совсем и другое, — и он улыбнулся.
— Не знаю, — еле слышно выдавил наш герой, моля бога, чтобы это был сон.
— Да я не виню вас, — сказал Боровков, — напротив, видя ваше замешательство, я не нахожу ответа: можно ли на вас полагаться?
«Где уж тут на меня полагаться!» — подумал Авросимов.
День был воистину ужасный. Авросимов ничего в толк не мог взять, покуда долгое сидение за бумагами не попритушило волнения. Он так стал размышлять: «Почему же правитель дел не внес исправлений? Значит, наказать меня хочет. Членам Комитета показать бумаги: вот, мол! А зачем же он мне поездку доверяет, составление важных документов? Значит, ценит? А чего же он тогда…»
Это истязание продолжалось бы долго, и, может быть, согнуло бы нашего героя, как вдруг вручили ему новые опросные листы, что Комитет заготовлял для преступников, и приказали нести их к Пестелю в каземат и там, не вступая со злодеем в откровенные разговоры, забрать у него уже ранее им составленные ответы на прежние вопросы, доставить их в следственную, а ежели что в новых вопросах будет ему неясно, разъяснить и только.
«Чертов полковник! — подумал наш герой, забирая листы и шагая по коридору к лестнице. — Из-за него все, из-за него! Не зря они все его корят, все его бывшие дружки!.. И подпоручик бедняга из-за него в каземате сидит, и сестрица его, ангел, из-за него по двору мечется, и мне муки… чертов полковник!»
Разгоряченный этими чувствами, он так и выбежал во двор на мороз без шубы, в одном сюртучке, с черной папкой под мышкой, в которой новые опросные листы таили свои каверзы. Быстро перебежал двор, обогнул соборную ограду и помчался к страшному месту, обвеваемый морозным вечерним ветром.
«Не зря тебя судят, злодей, и казнят! — думал он на ходу. — Как ты всем жизни перепутал, враг!»
Для него, молодого да раннего, это было и не удивительно— так с ожесточением воспринимать все, что было вокруг, словно все это получалось по причине пестелева злодейства, ибо тут и взрослый сильный человек мог пошатнуться во мнении — не то что юнец.
Вы только поглядите, милостивый государь, каково-то ему было из всего выпутываться, что на него навалилось: с одной стороны, стало быть, сердечное кипение, всякие планы, эдакий взлет душевный, а с другой — страдания, зависимость и страхи.
И чем больше вырисовывался перед ним мрачный силуэт крепостной стены, тем сильнее охватывали его ожесточение и гнев, и так вот, сопя и бормоча проклятия, заиндевевший весь, сопровождаемый морозными клубами, словно духами ада, размахивая черною папкой над рыжею головой, ввалился наш герой в караульное помещение, временно оборудованное в одном из казематов куртины, где большой фонарь, свисая с потолка, странно освещал покрытые зеленой плесенью своды. Дежурный офицер развел руками, ибо по позднему времени уже не имел ключей, а находились они по недавно установленному порядку у плац-майора Подушкина, некоронованного короля сих казематов, имя которого, и без того знатное, утвердилось окончательно, благодаря возмущению, происшедшему в недавнем декабре.
Дежурный офицер поманил за собой Авросимова, и они направились к плац-майору.
Несмотря на поздний час, плац-майор бодрствовал. Сильный запах водки исходил от него. Человек он был большой и грузный, и неопрятный, но это нашего героя не смущало, ибо детей с ним крестить он не собирался.
— Теперь мне, сударь, ни сна, ни покоя, — рассказывал плац-майор, копошась в связке ключей и приспосабливая ее, чтобы удобнее нести. — Никто теперь без меня никуда-с. Государственные преступники — это, конечно, само собой, так ведь их много, сударь, много! Да все не в себе, с капризами…
Теперь уже втроем они шли по направлению к первой стене. Снег поскрипывал под ногами.
— …Прежде всего ублажи, — говорил плац-майор, медленно и с одышкой вышагивая, — подай, возьми, накорми… А знаете, сударь, каково аристократа-то ублажить? Черного хлеба, к примеру, он не ест… Не спешите, сударь… Да я его уговорить должен… Или вот запри, отопри… На каждого ведь особое предписание: содержать, к примеру, хорошо. Что сие значит? Давать чай, как ни попросит, бумагу, белый хлеб-с, солдата в лавочку гонять, а коли денег у арестанта нет — свои выкладывай, вот как-с… Или, к примеру, содержать строго… Не споткнитесь, сударь, тут приступочек… Чаю не давать, бумаги не давать, масло в лампе вышло — не давать, шуметь не давать… Или, к примеру, содержать строго, но бумагу, буде понадобится, и перо давать… А ведь это, сударь, все на мне. Сначала, сударь, бывает трудно, покаюсь. Они все разные. После же, по прошествии времени… Теперь сюда пожалуйте-с, вот так… а по прошествии времени приспосабливаются, и уж мне полегче тогда, полегче… В общем, не заскучаешь, сударь.
Они прошли ворота и остановились перед нешироким деревянным мостком, освещенным двумя фонарями. Здесь Авросимов еще не бывал. За мостком на островке виднелось мрачное одноэтажное здание Алексеевского равелина, за темными окнами которого, казалось, не было жизни.
— Слуууушай! — крикнул дежурный офицер. Спустя некоторое время что-то щелкнуло, что-то прогремело, прозвенело, и перед ними появился унтер-офицер в сопровождении инвалидного солдата. Они перешли мосток, разглядели плац-майора и молча повели его и Авросимова за собой к равелину, оставив на этой стороне дежурного офицера.