Страница 22 из 67
— Есть один дом, сударь, — сказал Авросимов, — в котором тепло и приятно. Уж вы жалеть не будете.
— Дай-то бог, — засмеялся капитан.
Аркадий Иванович умолк, и наш герой, воспользовавшись паузой, погрузился в мечты о предполагаемом визите во флигель. Что мог встретить он там? Опять эти крики веселья и шепот любви, и полную непринужденность, когда тело, словно разделено на части, и каждая часть живет своей особой жизнью. Полное забвение, и никаких следственных и никаких военных министров, и только горячее дыхание Милодорочки или Дельфинии, и бесшумная челядь, которая все что-то несет, несет, уносит… и, наконец, добрый и прекрасный Бутурлин, который успокоить может, который так легко тонкой рукой доведет, и тотчас все вокруг станет бренным, расплывчатым… О чем сожалеть?
— В жизни я всегда отличался большим любопытством, — вдруг сказал Аркадий Иванович.
— А что же вы все никак о своем геройстве мне не скажете? — напомнил ему Авросимов.
— А далеко ли нам идти, господин Ваня? — спросил в свою очередь капитан. — Я очень вам верю, что вы меня приведете к земле обетованной… Только вы меня в общество все же не ведите. А знаете, у меня в Линцах была одна Анюта, господин Ваня. Вдова исправника… Вот истинный ангел, господин Ваня. Да вы и сами понимать должны…
— Я в этом не очень, — признался наш герой.
Капитан нежно взял его за локоть.
— Что ж так?
— Я молод еще, сударь…
— С вашими-то плечищами, — сказал капитан с улыбкой, — можно любую даму с ума свесть… А к чему я вам про любопытство свое начал?.. Ага… Знаете, господин Ваня, мой полковник был человек незаурядный, вот я о чем… — и вздохнул. — Скажу вам, не хвастаясь, я в особенных людях толк знаю, я их тотчас же на глаз беру, хотя я ведь тоже по-своему хорош, как я умею с людьми быть утончен и покладист. Я, бывало, выйду в Линцах перед строем, и пока там унтера суетятся, эдак вот рукой только качну, и строй тотчас — ровная линия, а иначе я вас, сукины дети!.. Вы не подумайте, господин Ваня, что это от страха. Нет, нет, от глубокой симпатии… Так вот, но в полковнике моем эта тонкость все-таки меня поразила. Ну что там? Ну, я вам скажу, рост. Это главное. И не то, чтобы малый рост привлек внимание к нему, а знакомый облик… Эге, говорю я себе, где это мы встречались? И вдруг я понимаю: это же Бонапарт стоит передо мною! Он самый, господин Ваня! Рост… Но кроме того — лицо, осанка, взгляд… Волосы! Все, все… Потом уж я понял, что и духа полное соответствие. А я, господин Ваня, сам — кремень. Кремень, значит, на кремень. Это вы поняли? Тут вы следите, как самая ниточка завязывается, как она начало берет, следите, это очень занятно. Так вот, он указывает мне на марширующую роту и говорит:
— Как вам нравится, господин капитан, эта толпа лентяев и оборванцев?
Я, признаться, господин Ваня, оторопел.
— Чем же они лентяи, господин полковник? Они строя не знают, но на то мы и призваны их учить, господин полковник. Авось выучим, лицом в грязь не ударим… Постараемся…
Он искривился весь, словно от смеха, но смолчал. Однако голубые его глаза глядят зорко, с пристрелочной, и весь вид его располагает. Я, признаться, у него — новый офицер, еще не знаю что да как.
— В других полках, господин полковник, и того хуже…
— Другие полки, господин капитан, не образец для нас, — сказал он холодно. — Я просил вашего назначения сюда, зная о вашем высоком мастерстве в строевой науке…
Ну, как он меня холодом облил! Как мне было поступить, господин Ваня? Однако я смотрю на него с любопытством. Ладно, сударь, извольте…
Так рассуждал Аркадий Иванович, словно бы и ни о чем, а между тем наш герой, преисполненный необъяснимой тревоги, вышагивал рядом, видя перед собой Павла Ивановича с завязанными глазами и не умея представить себе его же, стоящим на ветру перед марширующей ротой. Да как это он там стоял?
Видел ли он свое скорое будущее? И, замахиваясь на самого государя, предвидел ли молнии и гром?
— Э, кабы можно было предвидеть хоть сотую долю того, что потом стало, — вздохнул Аркадий Иванович. — А вот, господин Ваня, посудите сами, мое положение: он стоит передо мной, как Бонапарт, и я ничего сказать не смею. Каково? А ведь все мы — люди. Ну, скажем, водку он пьет? В карты… прекрасный пол… Ну как все… Но он меня подавляет своими глазами, господи ты боже мой! Это неспроста, думаю я, это личность… Это не просто аристократ, баловень, пренебрегатель… Ну хоть бы он меня понял, кивнул бы, пригласил бы к себе; мол, новый офицер, как дела и прочее… Нет, господин Ваня, одни лишь глаза в упор. Я терпелив. Я жду. Я в кампаниях против французского узурпатора не участвовал, а он — да. Преклоняюсь перед героями, даже завидую… А вам разве не хотелось бы ради отечества? Не хотелось бы? Ведь хочется, а? Ну знаю, это же не просто слово… А вы вникайте, вникайте, тут-то самое и начинается.
— Мне поторопились передать, господин капитан, всякие слухи относительно вашего прошлого.
— Позвольте, господин полковник, что вы имеете в виду? Я поклонник правил, но честь свою в обиду…
— Ну, например, история в Московском полку, когда вы…
— Виноват, господин полковник, но это навет…
— Нет, нет, я не придаю этому значения. Вы первоклассный строевик, а мне вот как нужны такие офицеры… Остальное — вздор.
— Это самая крайняя мера завистников, господин полковник…
— Пустое. Я не считаюсь. Для меня какой вы есть…
— Для меня отечество прежде всего. Его польза…
— Отечество? А что, господин капитан, известно вам об этом предмете?
— Я бы сказал, господин полковник, да мысль, что и до вас дошли грязные обо мне слухи, ужасна…
— Давайте договоримся, господин капитан, раз и навсегда. Я вас ценю за фрунт. Остальное — не мое дело.
Вы поняли, господин Ваня, какая тут тонкость?
Наш герой живо представил себе этот диалог, отчего волнение его даже усугубилось, ибо, зная уже отчетливо внешние черты злодея полковника, он ощутил его холодность и словно увидел пронзительные его глаза. Но чего-то все-таки Аркадий Иванович, видимо, не договаривал, и призрак висел в пустом воздухе, как карась на крючке, вне своей родной водной стихии.
Уж ежели рассуждать с пристрастием: и дался же ему этот Павел Иванович, возомнивший о себе, великий нравственный прелюбодей! Что в нем, казалось бы? Да, видно, такова природа молодости и неусталой, непотревоженной души, что все хочется знать наверняка, до конца, а иначе такие мучения подступают, такая тайна мерещится, что и не приведи господь.
Авросимов и переживал это все, шагая рядом с героем, да так переживал, что и Амалия Петровна выскочила из мыслей, и военный министр не представлялся, и прохожих, словно и не было вокруг, и позабылся флигель вожделенный…
Как вдруг Аркадий Иванович подступил с вопросом:
— А что, господин Ваня, близко ли нам идти? Не видать ли уж огонька обетованной земли?
— Я вас приведу, приведу, — сказал наш герой в нетерпении, ощущая, как шевелится на груди холодный пистолет. — Вы рассказывайте.
Аркадий Иванович на это вздохнул, засмеялся:
— Интересует вас это?.. А может, я вру вам все? Вот такой болтун несусветный вам попался, а вы и верите, а?
Тут наш герой заметил, что вечер опустился. Идти до флигеля было еще порядочно, и можно было послушать рассказчика вволю.
— И зачем я вам все это рассказываю? — проговорил Аркадий Иванович. — Теперь полковник мой схвачен, роковая опасность миновала. Другие, стало быть, спохватились… Государь — новый, молодой… Эх, господин Ваня, вздор это все.
— Нет, не вздор, — вдруг несколько даже наставительно сказал Авросимов. — Отчего же вздор, когда — истина? Зачем вам врать? Я же вижу, как вы с волнением рассказываете…
— Ну ладно, — сказал капитан миролюбиво, — только уж вы следите, не пропускайте ничего, хотя я не знаю, зачем я вам все это рассказываю… А может, так прогуляемся, помолчим? Не утомил ли я вас? — но так как Авросимов ничего на это не ответил, а лицо его выражало нетерпение со всей свойственной его возрасту непосредственностью и открытостью, Аркадий Иванович продолжил свой рассказ. — Представьте себе, господин Ваня, каково человеку, который цену себе знает, которому пальца в рот не клади, а тут холодные глаза, в голосе — железо, и противу вас — стена? Ну что вы будете делать? Решение мое смириться было горьким. Я человек гордый. И вот однажды летом, мы тогда всем полком лагерь держали, пошел я к моему полковнику поздним вечером, в неурочное время, дабы испросить у него разрешения отправить в гошпиталь унтера моего, внезапно занемогшего. А надо вам знать, господин Ваня, хотя к полковнику была от полка симпатия, дистанция меж им и нами, офицерами, держалась непреложно. Куда там! И не вздумайте в неурочное время беспокоить. Беда. А я иду. В окне — свет. На шторках тени. Песен не поют, не слышно, но, думаю, веселье идет тихим чередом… В нашей жизни лагерной без этого разве можно? И не бражничание меня насторожило впоследствии, нет… Впрочем, это вы сами поймете… И тут, господин Ваня, с темного крыльца скатывается прямо на меня белая фигура и словно привидение, как кикимора лесная, раскачивается передо мной и спрашивает: