Страница 36 из 50
— А сколько это — верили? Сколько это — не понимали? С пацана и не спрос. Но признать, что вдруг народишка наш весь умом оскудел — не могу!.. То все профессоры, все инженеры стали вредители, а он — верит? То лучшие комдивы гражданской войны — немецко-японские шпионы. А он — верит? То вся ленинская гвардия — лютые перерожденцы, а он — верит? То все его друзья и знакомые — враги народа, а он — верит?.. Так сам-то он кто, простите — дурак?! Да неужели ж весь народ из дураков состоит? Народ умён — да жить хочет. У больших народов такой закон: всё пережить и остаться!…
— Ну, значит — облагороженная стадность. Боязнь остаться одному. Вне коллектива. Вообще это не ново. Фрэнсис Бэкон ещё в шестнадцатом веке выдвинул такое учение — об идолах. Он говорил, что люди не склонны жить чистым опытом, им легче загрязнить его предрассудками. Вот эти предрассудки и есть идолы. Идолы рода, как называл их Бэкон. Идолы пещеры… (моё выделение).
С. 336. — А над всеми идолами — небо страха!.. В серых тучах — навислое небо страха….Я двадцать пять лет жил под таким небом — и я спасся только тем, что гнулся и молчал. Я двадцать пять лет молчал…, то молчал для жены, то молчал для детей, то молчал для грешного своего тела. Но жена моя умерла. Но тело моё — мешок с дерьмом, и дырку будут делать сбоку. Но дети мои выросли необъяснимо черствы, необъяснимо! И если дочь вдруг стала писать и прислала мне вот уже третье письмо… — так оказывается потому, что парторганизация от неё потребовала нормализовать отношения с отцом, понимаете? А от сына не потребовали…
Водя косматыми бровями,…Шулубин повернулся к Олегу — ах, вот кто он был! Он был сумасшедший мельник из «Русалки» — «Какой я мельник?? — я ворон!»…
— Сколько я отступил! — но всё-таки я жив, но дети мои кончили институты. А библиотекарям спускают тайные списки: уничтожит книги по лженауке генетике! Уничтожить все книги персонально таких-то! Да привыкать ли нам? Да разве сам я с кафедры диамата четверть века назад не объявил теорию относительности — контрреволюционным мракобесием? И я составляю акт, его подписывает мне парторг, спецчасть — и мы суём туда, в печку — генетику! Левую эстетику! Этику! Кибернетику! Арифметику!
Он ещё смеялся, сумасшедший ворон!..
— Зато я вырастил семью. И дочь моя, редактор районной газеты, написала такие лирические стихи:
Нет, я не хочу отступаться!
Прощенья просить не умею.
Уж если драться — так драться!
Отец? — и его в шею!»
Велик А. Солженицын, велик и тем, что очень просто сказал, что путь постижения неправды, утрата совести и есть инструмент превращения человека разумного в существо, не способное внимать земному языку:
«— Должен же кто-то думать иначе! Пусть кучка, горсточка — но иначе! А если только так — то среди кого ж тогда жить? Зачем?.. И можно ли!..
— Если десятки лет за десятками лет не разрешать рассказывать то, как оно есть, — непоправимо разблуживаются человеческие мозги, и уже соотечественника понять труднее, чем марсианина».
Писатель заканчивает роман такими мыслями:
«С. 387. Мир зверей ощущал Олег как-то более понятным, что ли. Более на своём уровне».
Психиатрия боится поцелуя шизофрении
В романе рассказывается и о том, как совестливому человеку, главному герою, удаётся преодолеть неизлечимую опухоль. Последняя славная мысль Солженицына звучит как вызов:
«С. 401. Человек умирает от опухоли — как же может жить страна, проращённая лагерями и ссылками?»
Великий мыслитель говорит, что без «инакости» жизнь теряет всякий смысл. Для психиатра неординарность есть указание на шизофреническое развитие личности. А уж оригинальность, склонность к реформаторству едва ли не приговор, отсроченный лишь на время. Не в этом ли причина того, что психиатрия боится самоё себя, а желающие мыслить находят себе другую область медицины? Вот и великий кардиолог писал: «Я забросил психиатрию из-за недостаточной научной точности и кажущегося средневекового догматизма» (Бернард Лоун, кардиолог, лауреат Нобелевской премии. «Утерянное искусство врачевания». — М.: Крон-Пресс, 1998. — 367 с.).
Другой высланный из страны советский писатель Виктор Некрасов также доносил нам правду о том, как в изоляции «выпекалась» шизофрения у диссидентов:
«Есть люди, друзья, о которых мало сказать скучаю. Им просто плохо. И кое-кому опять-таки из-за дружбы со мной. (И ты, Некрасов, знай, будем твоих друзей сажать!) Славику Глузману впаяли семь лет (чтение, мол, и распространение Самиздата!)…А Лёня Плющ в «психушке» — слишком уж разносторонние были у него интересы и книги не те читал. Плевать, что по убеждениям марксист, не нужны нам такие марксисты. Вот и колют его всякими, якобы, лекарствами, называется лечат, а жена с двумя детьми без работы, а ней с улыбочкой: «Вот вылечим мужа, тогда можете куда угодно ехать…»
А что если прикоснуться к святому облику В.И. Ленина через призму известной напасти?
В последние годы Ленин жил в изоляции в Горках. Зачем? Говорят, происки Сталина. А может, чтобы никто не увидел, как вождь превратился в психически больного? В молодости он неоднократно находился в сибирской глуши, да и бегство за границу — это не только сидение в пивнушках на деньги сумасшедших русских фабрикантов, но всё та же изоляция, это всё тот же плевок с родины, на которую пришлось и вернуться в запломбированном немцами вагоне.
Наверное, читатель уже давно понял, что предательство, служение врагам родины не может пройти бесследно для душевного состояния любого человека. А как бы вы думали обстояли дела с психикой у тех самых бывших советских разведчиков, пойманных немцами и сотрудничавших с ними в войне против России? Вальтер Шелленберг писал о полусотне бывших советских радистов, переметнувшихся к врагам, которые засыпали дезинформацией Москву с территории Германии. Очень просто можно понять и причины последовавшего затем самоубийственного поведения среди оборотней, и причины запойного пьянства.
Есть понятие совести, которому близко очень слово древних «табу». Его нарушение и чревато расстройствами души.
Ах, как тяжело жилось в первые послереволюционные годы интеллигенции, гениальным её представителям. Вот и Константин Циолковский, голодный и одинокий, потерявший сына (скончавшегося раньше отца от истощения) творил и творил во имя прекрасных идей. Он тоже мог бы заболеть психическим расстройством, но совестливость (отличавшая его от советских выдвиженцев — «из грязи в князи»), любовь к людям, к их будущей свободной жизни не позволила ему порвать духовные связи с жизнью. Именно любовь — и как основа его творчества и как основа жизни. Ведь слово это (по слогам) переводится с древнеславянского как: «люди богов ведают». Но почитаем вместе ученика Циолковского (Чижевский А.Л. «На берегу Вселенной. Годы дружбы с Циолковским. Воспоминания». — М.: Мысль, 1995. — 715с.):
«Слова «учёный» для Константина Эдуардовича не существовало, он был просто человеком!
— Какой я учёный, — говорил он. Я просто неудачник. Редко кому в жизни не везёт так, как мне, но я — человек!
…Жизнь великих людей протекает не только в поисках законов природы, но и в изнурительной, истощающей и бесконечной борьбе с противниками. Такая жизнь обычно бывает трагична. Она либо заканчивается в молодом возрасте, ибо общество не может долго выносит дерзости гения и так или иначе убивает его, либо приводит к преждевременной старости и лишает его сил, необходимых для творчества…
Мы обрекаем гения на холод и голод, на непрекращающуюся борьбу с отбросами человеческого общества, карьеристами и завистниками…. И мы наблюдаем с интересом и увлечением за этой дикой борьбой, как римляне — за кровавыми боями гладиаторов с дикими зверями. Мы в 20 веке допускаем инквизиторские приёмы и требуем от Галилея отречения. Мы заточаем гения в тюрьму или доводим его до самоубийства….Покрывало Исиды, за которым часто прячутся тёмные дела и люди, должно быть сорвано с них, и их поступки представлены в соответствующем свете.