Смертеплаватели

Препираться стало не с кем, кроме полудюжины лентяев и обжор, называвших себя школой философа… Ещё раз отпив разбавленного тёплого вина, Левкий взялся задирать сына стратега:

— «Грузный вином, со взорами пёсьими, с сердцем еленя[12]»… Ну-ка, парень, скажи мне: ты опять страдаешь с похмелья?

— С утра тошнило сильнее, но и сейчас голова побаливает, — честно ответил забавно-розовый, подобный поросёнку Метрокл. Он знал, что учителю лучше не лгать. Прочие поутихли и толкали друг друга локтями, ожидая потехи.

— Значит, тот, кто пьёт, сам себя делает больным?

— Вроде бы так, — осторожно сказал сын стратега. — Но когда пьёшь, забываешь обо всем на свете.

— И готов заплатить любую цену за это забвение?

— Наверное… — Метрокл чуял, что сейчас ему нанесут удар, и заранее начал потеть от страха. — Ну, не любую, но…

— Но высокую. — Левкий наставительно поднял палец. — А что, по-твоему, правильнее, братец: за маленькую цену, скажем, за один обол[13], купить полезную вещь, или за десять драхм[14] — вредную?

Метрокл наморщил низкий лоб и пожевал губами, обдумывая ответ.

Наконец, выпалил:

— Смотря, что считать полезным!

— Полезная вещь — простая колодезная вода, утоляющая жажду, а вредная — вино, от которого тебя тошнит. Разве не так?

Казалось, в голове парня проворачивается скрипучий дубовый ворот.

— Э-э… вода — не вино, учитель, от неё нет ни радости, ни веселья…

— Нет радости и веселья?! — Левкий воздел руки выше плеч и поднял брови, как бы в крайнем изумлении. — А ну-ка, скажи это рабу в каменоломне или пахарю в поле. Да любой из них к концу дня готов отдать хоть руку за глоток ледяной воды!..

— При чём здесь я? — спесиво надулся Метрокл. — Я не раб и не подёнщик!

— Ну, конечно же, братец. Однако, подумай сам: может быть, лучше попотеть на работе ради будущего наслаждения от воды, чем выложить кучу монет ради будущей головной боли от вина?…

Так Левкий учил юношей до полудня, вызывая на спор то одного, то другого. Постепенно ученики разбрелись кто куда, остались трое самых верных: Метрокл, молодой камнерез Архидем, сидевший нынче без заказов, и юный раб Клитандр, красавчик, по милости своей госпожи, вдовы, свободный с утра до ночи.

Тень ограды отползла в сторону, но Левкий не тронулся с места: лежал на самом солнцепёке, лишь голову прикрыв краем плаща. Скоро площадь опять начали заполнять люди: шли в большой и малый храмы к богослужению, на званый обед, за покупками к ужину. Оживившись, киник[15] принялся просить, вернее, требовать милостыню; дёргал прохожих за одежду, кричал напористо, властно:

— Ну-ка, гусыня, оправдай свою жалкую жизнь, помоги философу! Сосфен, образец благородства, краса горожан, брось мне пару оболов, чтобы я не назвал тебя иначе и ближе к истине. Любезная хозяйка, если ты уже подала кому-нибудь сегодня, то я не хуже его; а если ещё не подавала, так начни с меня!..

Люди смеялись или бранили Левкия; кто-то сердито отпихивал его ногой, иные делали вид, что не замечают; изредка в ладони киника падала мелкая монета. Мальчику, бросившему комок медовых сотов, он восторженно крикнул вслед:

— Ты щедрее царей, ибо оторвал от себя самое любимое!

Соты же передал ученикам со словами:

— Вот вам соблазн, чтобы вы не стали совершеннее учителя.

Скупому купцу, грубо обругавшему Левкия, он сказал, подражая знаменитому кинику Антисфену: «Пусть твои дети живут в роскоши!». Мимо шел известный в городе повеса, опираясь на плечо раба; лицо гуляки опухло, на волосах белел увядший венок — сутки он провёл с пьяными друзьями и гетерами. Левкий окликнул его и протянул руку, но бездельник даже ухом не повёл. Тут киник во весь голос проорал имя кутилы, — а когда тот невольно обернулся, вместе со всем народом на площади, Левкий, оголив свое мужское достоинство, торжественно выставил его вперёд и продекламировал: «Грустен по ней, возлежал он; но скоро восстанет, могучий!..»

Набрав немного еды и за собранные оболы вновь наполнив флягу вином, они расположились обедать. Для этого учитель всё же соизволил перейти в тень ограды… Скоро беседа коснулась порядков в полисе и вопросов власти. Поев и обтерев руки о бороду, Левкий хорошенько приложился к фляге, а затем сказал:

— Тот из вас, кто будет защищать демократию или тиранию, будет равно неправ. Есть ли, по-вашему, разница между афинским народоправием и деспотизмом персидского царя? По-моему, никакой. Не всё ли равно, братцы, сколько людей над вами властвует, один или пятьсот, если они жадны, жестоки, спесивы и неразумны… Кто доверит лечить себя человеку, незнакомому с искусством врачевания? А вот распоряжаться нашим имуществом, свободой, самой жизнью мы поручаем невеждам или безумцам, только и умеющим, что громко хвалить себя перед выборами…

— Но как найти среди народа тех, кто станет наилучшими правителями? — спросил глубокомысленный тугодум Архидем.

— Пусть старейшие и мудрейшие, те, кому доверяют все сограждане, следят с детства за всеми мальчиками. Они скоро заметят тех, кто командует ватагой сверстников, кому подчиняются иные дети. Вот этих-то вожаков от природы и надо учить, развивать, делая их справедливыми, неподкупными, смелыми и милосердными. Учат же детей ремеслу скульптора, если видят, что те сызмальства хорошо лепят из глины, или ремеслу садовника, если те охотно возятся с растениями… почему же не учить искусству правления тех, кто может вести людей за собой? Конечно, и здесь будут ошибки, — но, в целом, власть мы получим намного более умелую и достойную уважения, чем царская или выборная… Назовём её софиократия — власть мудрых!

Парни заслушались учителя так, что и не заметили: они уже не одни под белёной стеной теменоса[16]. В грозном гребнистом шлеме, чеканном нагруднике и синем плаще стоял, подбоченясь, кирпично загорелый здоровяк с холёной бородой — Аристипп, стратег города, отец Метрокла. Из-за его спины, набычась, смотрели два воина с копьями. Ученики Левия испуганно вскочили, сам же он остался лежать, обрывая виноградины с грозди, и лишь молча показал стратегу место напротив себя — ложись, мол, и побеседуем.

Но Аристипп, не приняв приглашения, гаркнул:

— Когда ты оставишь в покое моего сына, грязный попрошайка?!

Прищурясь, киник благодушно засмеялся.

— Ты и у родника спросил бы — когда он оставит в покое тех, кто приходит напиться?

— Хватит шутовства! — не унимался стратег. — Ты дождёшься, старый болтун, я тебе кишки выпущу!..

— Неужели для этого надо быть выборным начальником войска? — невинно спросил Левкий. — Мне кажется, то же смог бы сделать и козёл с острыми рогами…

— Мели, мели, — поняв, что сказал лишнее, сбавил тон Аристипп. Философа знали в городе, сильные люди приходили к нему за советом. — Язык у тебя без костей… Но в моём доме хозяин я! — Поманив к себе сына, стратег с угрожающей лаской опустил руку ему на затылок. — Этого дурня я сегодня отделаю так, что он внукам своим расскажет. А если снова приползёт к тебе, напомни ему волю отца: не общаться с тобой. Послушание — изрядная добродетель, а ты ведь любишь болтать о добродетели…

Жутко было смотреть на Метрокла: розовость отлила от его лица, точно поросёнка варили заживо в кипятке.

— О боги! По-твоему, добродетель совместима с насилием?

— Заткнись! — набрякнув бурой кровью, вновь принялся орать стратег. — Ты мастер плести рогожи языком, но меня не проведёшь! Надеешься выдурить у парня побольше драхм?…

— Ну, нет, братец, — с недобрым лукавством тихо ответил киник. — Чужие драхмы по твоей части…

Аристипп, явно собиравшийся бушевать и браниться далее, вдруг со стуком зубов захлопнул рот. Постоял, непонятно глядя сверху вниз на Левкия; резко отвернулся и с лязгом металла зашагал прочь. Воины побежали вприпрыжку, приноравливаясь к его широкому шагу. Позади всех едва поспевал несчастный, сломленный Метрокл.

12

Эта и последующие цитаты из «Илиады» Гомера, приводимые Левкием, даны в переводе Н. Гнедича.

13

О б о л — мелкая монета в древней Греции.

14

Д р а х м а — греческая серебряная монета, равнялась шести оболам

15

К и н и к — представитель одной из философских школ в древней Греции. Киники выдвигали идеал духовной свободы человека, выказывали презрение к социальным условностям, традициям, обычаям.

16

Т е м е н о с — ограда священного храмового участка.