Фаталист

Григорий Александрович слепого выпустил и вышел на улицу, но твердо решил докопаться до истины.

Завернувшись в бурку, он сел у забора на камень, поглядывая вдаль. Перед ним тянулось взволнованное ночной бурей озеро, и однообразный шум его, подобный ропоту просыпающегося города, напомнил Печорину прежние годы, перенес его мысли на север, в холодную столицу. Предавшись воспоминаниям, он забылся.

Так прошло около часа, а может, и больше.

Вдруг что-то похожее на песню вывело его из ностальгического оцепенения. Григорий Александрович прислушался. И точно, это была песня. Ее тянул женский, свежий голосок, – но откуда? Напев казался старинным и был то печальным, то живым. Печорин узнал его.

Он огляделся, но никого не увидел. Звуки словно падали с неба. Григорий Александрович поднял глаза: на крыше хаты стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от солнечных лучей, она всматривалась в даль, то смеясь и разговаривая с собой, то снова запевая песню.

Григорий Александрович проследил за ее взглядом, но на озере ничего было не видать. Когда он обернулся, девушки уже не было.

Вдруг она пробежала мимо него, напевая что-то другое, и, пощелкивая пальцами, поднялась к старухе в лачугу. Между женщинами начался спор. Старуха сердилась, девушка в ответ громко хохотала, но как-то неестественно. Печорин подумал, что она разыгрывает спектакль – возможно, специально для него, зная, что он их слышит.

Вскоре девушка появилась из лачуги и вприпрыжку побежала через двор. Поравнявшись с Григорием Александровичем, она остановилась и пристально посмотрела ему в глаза, потом небрежно обернулась и тихо пошла к берегу.

Этим дело, однако, не кончилось: целый день она вертелась около хаты, где остановился Печорин. Пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Как ни странно, на лице девушки не было никаких признаков безумия; напротив, ее взгляд с проницательностью задерживался на постояльце, а глаза были одарены какою-то магнетическою властью. Всякий раз они будто ждали вопроса, но, как только Григорий Александрович предпринимал попытку заговорить с девушкой, та убегала, коварно улыбаясь.

Она была далеко не красавица, но в ней виднелась порода, которая по большей части заметна в поступи, в руках и ногах. Особенно, по мнению Печорина, много значил нос. Прямой, тонкий, не слишком длинный и не вздернутый нос в России встречается реже маленькой ножки. Такой нос Григорий Александрович именовал про себя «правильным».

Певунье было, вероятно, не больше восемнадцати лет. Быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, загадочные речи, прыжки, странные песни, необыкновенная гибкость ее стана, особенный наклон головы, длинные русые волосы, золотистый отлив слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было обворожительно!

Хотя в ее косвенных взглядах Григорий Александрович читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке была неопределенность, правильный нос свел Печорина с ума. А неуклюжие, но настойчивые попытки девушки привлечь его внимание были не только лестными, но и многообещающими.

Вечером, остановив девушку в дверях, он завел с ней разговор:

– Скажи-ка мне, красавица, что ты делала сегодня на кровле?

– Смотрела, откуда ветер дует.

– Зачем тебе?

– Откуда ветер, оттуда и счастье.

– Что ж ты, песней зазывала счастье?

– Где поется, там и счастливится.

Григорий Александрович прищурился.

– А ну как напоешь себе горе?

– Ну что ж? – беззаботно пожала плечами девушка. – Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко.

– Кто же тебя выучил этой песне?

Она странно улыбнулась.

– Никто не выучил. Вздумается – запою. Кому надо услыхать, тот услышит, а кому не должно, тот не поймет.

«Уж я-то теперь знаю, кому предназначаются твои песни!» – подумал Григорий Александрович, вспомнив черную тварь на озерном берегу.

– А как тебя зовут? – спросил он.

– Кто крестил, тот знает.

– А кто крестил?

– Почем я знаю?

– Какая скрытная! А вот я кое-что про тебя узнал.

Девушка не изменилась в лице и даже не шевельнула губами, как будто речь шла не о ней.

– Знаю, что ты вчера ночью ходила на берег, – продолжил Печорин.

– И что же?

– А вот что, – и Григорий Александрович подробно пересказал девушке все, что видел ночью, думая смутить ее, но не тут-то было.

Она расхохоталась:

– Много видели, да мало знаете, так держите рот под замочком!

Печорин прищурился.

– А если б я, например, вздумал донести коменданту?

Девушка вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, вспорхнувшая из кустарника.

Печорин пожалел о своих словах: он не хотел пугать девушку – но было уж поздно.

Когда стемнело, Григорий Александрович велел денщику нагреть чайник, засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки.

В почти пустом заброшенном доме было неуютно. В окно тянуло влажным ветром, а темнота, сгущавшаяся по мере отдаления от свечки, приобретала сероватый оттенок. Дым, который выдыхал Печорин, поднимался, закручиваясь от сквозняка, к потолку и быстро растворялся во мраке.

Когда второй стакан чая подходил к концу, дверь тихо скрипнула, и за спиной Печорина послышался легкий шорох платья и шагов. Он вздрогнул и обернулся – это была девушка!

Она села напротив него, безмолвно глядя ему в глаза. Взор этот показался Григорию Александровичу отчего-то чудно-нежен. Возможно, он напомнил ему один из тех взглядов, которые в прежние годы так самовластно играли его жизнью.

Девушка, казалось, ждала вопроса, но Печорин молчал, полный неожиданного смущения.

Лицо ее было бледным от волнения, рука без цели бродила по столу, и Григорий Александрович заметил, что она дрожит. Грудь девушки то высоко поднималась, то судорожно опускалась, будто она удерживала дыхание.

Эта комедия начинала Печорину надоедать, и он уже готов был прервать молчание самым прозаическим образом, предложив гостье стакан чая, как вдруг девушка вскочила, обвила руками его шею и запечатлела на его губах огненный поцелуй! В глазах у Григория Александровича потемнело, голова закружилась, и он сжал ее в объятиях, но она, как змея, скользнула между его руками, шепнув на ухо:

– Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег!

После чего стрелою выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу.

– Вот ведь бес-девка! – закричал денщик, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая.

Тут только Печорин опомнился.

Какую игру затеяла девушка? Смущение ее было натуральным, но могла ли она влюбиться в него за то малое время, что видела? Едва ли. Как бы ни был самолюбив Григорий Александрович, он чувствовал, что сегодняшний спектакль имел иную цель, нежели просто добиться его расположения. Возможно, слова о коменданте вынудили девушку быть ласковой с ним? Что ж, в любом случае он намеревался выяснить это еще до наступления утра.

Часа через два Печорин разбудил денщика.

– Если я выстрелю из пистолета, – сказал он, – то беги на берег.

Тот выпучил на Григория Александровича глаза.

– Понятно тебе?

– Слушаю, ваше благородие!

Печорин заткнул за пояс пистолет и вышел.

Девушка дожидалась его на краю спуска. Ее одежда была более чем легкая, небольшой платок опоясывал гибкий стан.

– Иди за мной! – велела она, взяв Григория Александровича за руку. Ладонь ее была холодной.

Они стали спускаться и внизу повернули направо. Теперь они шли той же дорогой, которой накануне Печорин следовал за слепым. Всплыли воспоминания о ритуале, в котором его спутница принимала участие. Зачем она делала это? Что ей и мальчику было нужно от озерного чудовища?

Месяц еще не вставал, и только две звезды, как два спасительных маяка, сверкали на темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва приподнимая одинокую лодку, причаленную к берегу.