Последний поезд в Москву

Помню, как кузен моей жены, пастор Тимо Хольма, за свадебным столом спросил у моей матери о ее корнях, и она ответила, что род ее происходит из Венгрии. По одной из версий, предки матери, перебравшиеся в Финляндию из Орши (ныне Витебская область), действительно имели венгерские корни. Но это не было прямым ответом на вопрос. (Я побывал в Орше в октябре 2014-го.)

Когда в 90 лет мама отправилась к врачу, невролог первым делом уточнил, действительно ли она родилась в 1910-м. Следующим вопросом было, ударялась ли она когда-либо головой и переносила ли сотрясение мозга. Мама недолго думая ответила: “Разве что в детстве, когда попала под автомобиль на Хенриксгатан, которую сейчас переименовали в проспект Маннергейма, и русские солдаты отвезли меня в хирургию”. Когда мы вышли от врача, мама заметила: “Я же не могла сказать доктору, что возвращалась с урока иврита”.

Мама, предположительно вместе с сестрой, которая была годом младше, занимались ивритом частным образом. Меламед (то есть учитель), уроки которого после несчастного случая прекратились, жил в южной части Хейкинкату – в начале века это был еврейский швейный квартал вместе с площадью Наринка (финский язык освоил так слова “на рынке”). Наринка— последнее, что оставалось от “еврейского базара” – квартала, снесенного в 1931-м. Начало квартала Хейкинкату было скромным хельсинкским аналогом Гармент-дистрикт на Манхэттене или же Хаусфогтайплац[12] в довоенном Берлине.

Частное дело, начавшееся с магазина подержанной одежды, развивалось и видоизменялось. Это была, как писала Лаура Катарина Экхольм, финская версия быстрого обогащения, перехода из маргинального слоя в средний класс[13]. Лавка отца моей матери, Мейера Токациера, располагалась в его собственном доме на площади Хаканиеми. Из окна этого дома мама видела труп белой лошади весной 1918-го. После гражданской войны Мейер, как и остальные хельсинкские буржуа, обзавелся маннергеймкой – белой ушанкой а-ля Маннергейм.

С годами история матери становилась для меня понятнее благодаря в том числе встречам с американскими евреями и позже, с развалом Советского Союза, знакомству с евреями из России. Особенно запомнился заместитель министра обороны США Дов Закхайм, состоявший в то время в браке с нееврейкой. Он подтвердил, что знаком со многими рожденными в смешанном браке полукровками, и добавил: важно понимать, что мы все are eligible for Auschwitz – то есть евреи в степени, достаточной для того, чтобы попасть в лагерь смерти.

Я упоминал уже, что привык шутя называть себя полукровкой первой степени – в соответствии с Нюрнбергским расовым законом 1935 года: двое из родителей моих родителей были евреями. Однажды шутка пришлась не к месту. Я встречался в Тель-Авиве с немецким послом, одним из ведущих специалистов Германии по Израилю. Я рассказал ему, что не воспитывался в еврейской культуре и не ощущаю себя евреем, но при этом являюсь типичным полукровкой первой степени. Посол изменился в лице. Я понял, что выражение было слишком резким и даже могло быть воспринято как оскорбительное и критическое по отношению к Германии. Как важно чувствовать тонкости!

Мой одноклассник Кристиан Бьорклунд, в свою очередь, вспоминает выражение, однажды сорвавшееся с языка пастора немецкой общины, преподавателя религии в старших классах Герта Зентске[14]: “Тут вам не еврейская школа!” Преподаватель был возмущен шумом и беспорядком в классе. Кстати, под “еврейской школой” изначально имелась в виду синагога, называвшаяся на идиш “шуль”, дословно – “школа”, где дети громко повторяли за меламедом строки из Торы[15]. Родившийся в Бреслау Зентске был типичным протестантским пастором, не терпевшим беспорядка.

Кристиан впоследствии употребил это выражение в Германии – беседа тут же оборвалась. Современные немцы цепенеют, когда кто-то отклоняется от проторенной политически корректной тропы. Корректность – их отличительная черта. Особенно это касается евреев и всего, что связано с еврейством.

Немецкая школа

Мы с сестрой ходили в немецкую школу – без преувеличения лучшую языковую школу Хельсинки и превосходное образовательное учреждение. Помимо финского аттестата выпускники получали немецкий аттестат.

Школьником я мало об этом задумывался, но впоследствии заинтересовался причинами, которыми был продиктован родительский выбор. Родители объясняли его компромиссом между финской и шведской школами. Уже гораздо позже, когда мама была сильно в годах, я спросил, не из мести ли своему отцу она определила меня в немецкую школу. Мама, конечно, отрицала это. Однако ей самой посещение немецкой школы, по ее собственным словам, было неприятно. А мамин младший брат, по воспоминаниям моего кузена Гилеля Токациера, и в 1950-х годах не покупал даже немецких карандашей[16].

Лучшим моим школьным другом был Герд Векстрём, сын бывшего эсэсовца. Бывшим эсэсовцем был и наш сосед – для послевоенного Хельсинки это не редкость.

Со школьных времен врезался в память эпизод, когда Герд показал мне небольшой вымпел со свастикой, хранившийся в комоде. Не то чтобы меня это ужаснуло, просто запомнилось.

С Гердом мы были неразлучны, и когда в школьные годы влипали в истории, родителей наших вместе вызывали к директору. Как-то весной мы прогуляли пару дней – подрабатывали в порту, после чего нас поймали с поличным. Классная руководительница попеняла матери за мое отвратительное поведение, и это стало большой ошибкой. По словам отца Герда, моя мать ощерилась, точно львица, и спросила ледяным тоном: “Фрау Кюн, а у вас много детей?” Она прекрасно знала, что наша классная не замужем – таков был удел многих немок после войны.

Отец Герда – из тех редких финских эсэсовцев, которые осенью 1944-го перешли на сторону Германии. Он вернулся после войны в Хельсинки с женой-австрийкой и родившимся в Граце Гердом, был осужден за дезертирство и разжалован. Тор-Бьорн Векстрём был также одним из тех редких финских эсэсовцев, чье имя упоминается в связи с особой жестокостью немецкой армии на Восточном фронте[17].

У отца тоже имелся знакомый эсэсовец – Унто Парвилахти. Он как-то провел вечер, затянувшийся за полночь, у нас дома на улице Линнанкоскенкату. Это был 1956 год, Парвилахти только что освободился из советского лагеря, в который попал осенью 1945-го. Финский министр внутренних дел Юрьо Лейно по требованию советской контрольной комиссии выдал СССР Парвилахти в группе из 25 человек. Там были и русские эмигранты, и люди без гражданства. Их называли “группа узников Лейно”.

Я хорошо запомнил этот визит. Хотя меня и прогнали спать, я подслушивал под дверью. А вот мама, напротив, совершенно забыла о нем (позднее я у нее спрашивал).

Парвилахти, в прошлом носивший фамилию Боман, ровесник отца. Во время Зимней войны они вместе служили в 36-й летной эскадрилье, базировавшейся на аэродроме Хельсинки-Малми. Парвилахти был одним из наиболее известных эсэсовцев и возглавлял отдел связи финского добровольческого батальона СС в Берлине. Его книга “Сады Берии” произвела фурор – это был один из первых рассказов очевидцев о сталинском ГУЛАГе.

Я перечитал “Сады Берии” в 2002-м. Тогда я, будучи послом в Москве, отправился в командировку в Норильск – затерянный в арктической тундре город шахтеров и металлообработчиков. А летел я туда на самолете, принадлежавшем Александру Хлопонину – губернатору Таймыра, а позднее – Красноярского края. Из-за “черной пурги” мы не смогли добраться до точки назначения и приземлились в Игарке. Хлопонин с подчиненными полетел в Норильск на вертолете, меня же из-за неопределенности с транспортом оставили в Игарке, заключенных которой Парвилахти описывает в своей книге.

12

Гармент-дистрикт (Garment district) и Хаусфогтайплац (Hausvogteiplatz) – центры модной, текстильной и скорняжной индустрии.

13

Laura Katarina Ekholm: Boundaries of an Urban Minority, the Helsinki Jewish community from the End of Imperial Russia until the 1970s, 2013. c. 13.

14

Герт Зентске во время войны был пастором немецкой общины в Турку и в связи с этим организовывал визиты представителей Немецкой церкви в Финляндию. Markku Jokisipilä, Ja