Страница 22 из 27
Но зазор в два шага, как боксеру для удара, иллюзия выбора, – нужен писателю.
Иллюзия для него достаточно крепкий материал.
‹…›
Есть два пути сейчас. Уйти, окопаться, зарабатывать деньги не литературой и дома писать для себя.
Есть путь – пойти описывать жизнь и добросовестно искать нового быта и правильного мировоззрения.
Третьего пути нет. Вот по нему и надо идти. Художник не должен идти по трамвайным линиям.
Путь третий – работать в газетах, в журналах, ежедневно, не беречь себя, а беречь работу, изменяться, скрещиваться с материалом, снова изменяться, скрещиваться с материалом, снова обрабатывать его, и тогда будет литература.
Из жизни Пушкина только пуля Дантеса наверно не была нужна поэту.
Но страх и угнетение нужны.
Странное занятие. Бедный лен.
‹…›
Весна и кусок лета
В двадцатом году в Питере мучила меня безлюдность города.
Мочится у фонаря или посредине улицы какой-нибудь один человек. Не скинув веревки от санок с груди. И нет других людей в пейзаже.
Улицы стали похожими на дороги. Мягкая проезжая колея вьется, как хочет.
Были и сплошь занесенные улицы. Очень это скучно. Хочешь сам пойти и протоптать дорогу. Летом даже велели полоть траву.
Помню, были на Неве какие-то парусные гонки и развели мосты днем.
Вообще разводили мосты днем. Подойдет что-нибудь снизу, свистнет и разведут.
Наводили при мне раз Николаевский мост так: спустились из ожидающих вниз двое или трое, нашли машину и начали ее вертеть руками. Мост навелся.
Для меня, горожанина, это было очень странно, как подталкивать рукой ход сердца.
Когда разводили мост днем на несколько часов, то накапливались люди…
Как мост сводился, толпа наводняла его на секунду, и секунду был кусок Петербурга, как живой.
‹…›
Что из меня делают
Я живу плохо. Живу тускло, как в презервативе. В Москве не работаю. Ночью вижу виноватые сны. Нет у меня времени для книги.
Стерн, которого я оживил, путает меня. Не только делаю писателей, а сам сделался им.
Служу на третьей Госкино-фабрике и переделываю ленты. Вся голова завалена обрывками лент. Как корзина в монтажной. Случайная жизнь.
Испорченная, может быть. Нет сил сопротивляться времени и, может быть, ненужно. Может быть, время право. Оно обрабатывало меня по-своему.
‹…›
Письмо Борису Эйхенбауму
‹…›
Мое остроумие мне надоело. Остроумие – это сближение несходного. Я изобретатель в искусстве…
Мне негде светить. И вот я зажег себе свечу в середине книги.
Что же касается бытия, то оно действительно определяет сознание.
А в искусстве часто противопоставляется ему. Голова моя занята ежедневным днем. Лучшее в жизни утренний чай.
Ведь нельзя же так: одни в искусстве проливают кровь и семя. Другие мочатся.
Приемка по весу.
Поля других губерний
Мирная жизнь. Тихо пашет крестьянин в Воронежской губернии свое поле. На четырех коровах. Здешний скот это выносит. Скот калмыцкий. Лошади сильней истреблялись в Гражданскую войну, чем коровы.
Коровы нужны на пашне. Они только боятся жары.
Но полям не нужна моя ирония.
Мне же нужны поля, нужны реальные вещи. Если я не сумею увидеть их, то умру.
‹…›
А под Красным Холмом был от Льноцентра. Падал и таял снег. Лошадь некованная боялась щекотки и не шла по шоссе… Ехали по обочине. Качало так, что когда потеряли правое колесо, то заметили через три версты. Снег на полях, как рваные заячьи шкурки.
А на полях плоскими прямоугольниками, вписанными в прямоугольники, лежал лен на стлище. Углы прямоугольников скруглены. Снег ложился на лен.
Мы лен на стлище. Вы это знаете.
Личная судьба моя не поместилась в книжку. Кончилась в детстве. Жизнь выдуло в щели. Не были отоплены соседние комнаты.
Любовь утаенная и замолченная не удалась. Кажется, вышло то, что я имею право на специальную культуру. Желаю лежать на стлище.
Детство второе
Ему сейчас полтора года. Он розовый, круглый, теплый. У него широко расставленные глаза овальной формы. Темные. Он еще не ходит, а бегает. Его жизнь еще непрерывна. Она не состоит из капель. Ощутима вся. Бегает он, поднимая ножки вбок.
Когда его летом привезли в деревню, то он свешивался из моих рук. Смотрел на траву.
Смотрел на стены, на небо не смотрел. Рос. В стенах пакля. В городе узнал в кукле – человека. Сажал ее в корзину вниз головой и катал по комнате.
Начал лазить на стол. Стол его выше.
Мальчик притащил корзинку к столу, влез в нее и не стал выше. Корзина была вниз дном.
Потом перевернул корзину. Стал перед ней задом на четвереньки и влез на нее задними лапками. Ничего не вышло: не смог подняться. Через несколько дней научился влезать и долез до стола.
В промежутке все сбивал со стола палкой. Теперь лазает куда хочет, подтаскивая по полу чемодан за ручку.
Играет с окном, с трубой отопления и со мною. Приходит ко мне утром, проверить комнату и рвать книги. Растет все время, быстрее травы весной.
Не знаю, как у него помещаются все события. Мне он кажется замечательным.
Во мне ему нравится мой блестящий череп. Настанет время…
Когда он вырастет, то, конечно, не будет писать.
Но, вероятно, будет вспоминать об отце.[92] Об его экстравагантном вкусе.
О том, как пахли игрушки. О том, что кукла «Мумка» была мягкая и тугая.
А я сейчас иначе вспоминаю своего отца.
Большую лысую красивую голову. Ласковые глаза. Бешеный голос. Руки, крепкие, с толстыми ладонями, такие руки, как у моего сына.
И всегдашний жар лба.
Про дом твоего отца, про мой дом, Китик ‹Никита, сын Виктора Шкловского›, я могу рассказать тебе сам.
В него само лезет смешное. Три плетеных стула в стиле 14-го Людовика. Стол на восьми ножках. Полка с растерянными, как люди, ночующие на вокзале, книгами.
Никаких канделябров. Гнущийся под ногою пол. Наспех повесившаяся с потолка лампочка. Деньги на один день.
Третья фабрика
Около Брянского вокзала. По Брянскому переулку дом три. Серые ворота, красная стена.
В третьем этаже столовая, в ней пьют чай. Чай здесь сублимирует время.
В микросъемках, когда надо время делить на тысячные доли, снимают иногда при свете искры. Остальное время тьма и чай. Невкусный. Лента, чтобы ее снять, берет очень мало времени. Если бы не было брака и не нужно было бы ставить декорации, ленту навертывали бы в несколько часов.
Но медленна жизнь. Актеры сидят в коридоре. Растят бороды для съемки. Пьют чай.
В ателье висят десятки ламп светящимися летучими мышами.
‹…›
Иногда лента ошибочна. Не так сняли. Не монтируется. Движения не совпадают. Режиссер поставил плохо. Тогда говорят: «Картина идет на полку».
Это вроде кладбища.
В дни фильмового голода на этом кладбище будут воскресать мертвецы.
Но никогда не воскреснут на наших кладбищах мертвецы.
Мы все товар перед лицом своего времени… умирать нельзя: найдутся попутчики.
Директор слегка качается на американском стуле. Стул скрипит.
Я вспоминаю подстрочник Виргилия:
Виктор Шкловский
Из книги «Техника писательского ремесла»
(1927)
Введение
Не делайтесь профессиональным писателем слишком рано
Три тысячи писателей
Сейчас несколько тысяч писателей. Это очень много.
92
Единственный сын Шкловского, Никита, погиб на Второй мировой войне в 1944-м. Ему был 21 год; отец пережил его на сорок лет.