Рассказчица историй

А я была очень недовольна. То есть убить его, конечно, стоило. Но не скармливать труп собакам.

У ахейцев надругательство над трупом врага – обычай почти обязательный, и покойник в нем особенно преуспел.

Мы в своем народе верим в перерождение души, и то, что происходит с телом после смерти, нас не волнует. Ахейцев же почему-то волнует, и очень сильно. Поэтому не стоило опускаться до их уровня.

Может, если бы она так не поступила, в дальнейшем все пошло бы по-другому. Но она поступила именно так. Впрочем, если бы я тогда высказала свои мысли вслух, никто бы ко мне не прислушался.

Троя ликовала. Он очень досадил троянцам, этот Ахилл, больше, чем все остальные. Он убил их главного полководца, человека, говорят, очень достойного, и многих других. Еще у многих знатных троянцев он вытянул отступного.

И теперь город охватила безумная радость. Народ пел и плясал на улицах, восхваляя Пентезилею. Если бы она пожелала им сейчас что-нибудь приказать, они бы пошли за ней, не задумываясь. И многие кричали, что царица – лучше царя, и если бы городом, как встарь, правила царица, ахейцев бы давно сбросили в море.

Кричали об этом громко, не скрываясь, и не сомневаюсь, что к этим словам есть кому прислушаться.

Никто из царской семьи не вышел встречать Пентезилею. Но нас это не насторожило. Да, Пентезилея могла бы в тот день взять власть в Трое, но она не хотела. Она ведь уже была царицей и желала усиления власти Богини, а не собственной.

Только в доме Приама так не считали. Сами склонные к предательству, они хотели видеть его и в остальных. И в тот вечер, когда все горожане, как безумные, носились, распевая, по улицам, в царском доме собрался совет.

Я не знаю, о чем там говорилось – никого из посторонних не допустили. Знаю лишь, что Кассандру после этого посадили в темницу, и больше я ее никогда не видела.

Исходя из этого, можно догадаться, что она им сказала.

Меня тогда ни это, ни шум на улицах, ни общее веселье не волновали. Я загоняла собак на псарню. А когда вернулась, Пентезилея сказала мне, что она проведет ночь в храме Богини, и никто не должен сопровождать ее.

Она была все еще в состоянии экстаза, душа ее требовала беседы с божеством наедине.

Я отправилась спать, а она – в храм.

Потом сказали, что ей следовало пройти очищение от пролитой крови. Мы не знаем такого понятия – «очищение от пролитой крови».

Наутро ее нашли во дворе храма со стрелой в спине. Стрела вонзилась так, что было понятно – стреляли сверху.

И жрец Губителя – одного из сыновей Приама – провозгласил, будто его бог, недаром именуемый стреловержцем, поразил Пен-тезилею своей стрелой за то, что она осмелилась войти в храм, не пройдя очищения.

Все испугались и притихли.

Я первая из нашего войска увидела ее там, во дворе.

Жрицы жались вдоль стен, она лежала ничком, подвернув голову, топор выпал из руки.

Мне сразу все стало ясно. Стреляли действительно сверху – храм Богини был обнесен высокими стенами.

Единственное здание поблизости – храм Губителя. Расстояние от его крыши до двора Богини немного больше полета стрелы, но хороший стрелок мог бы его преодолеть.

В Трое был только один такой стрелок.

Бывают люди, которых ненавидишь из-за одного их существования, и никакие доводы разума не могут здесь помочь. Возьмите все самое худшее от мужчины и от женщины, смешайте с грязью, потом вылепите из этой грязи человека. Получится Парис.

Я его редко видела, еще реже разговаривала с ним, но я знала, что он труслив, подл, тупоумно хитер и непомерно властолюбив. Не могу утверждать точно, но считаю, что он приложил руку к гибели своих старших братьев. Одна-другая взятка ахейским вождям – разве это трудно устроить?

И вот теперь, при малейшей угрозе его престолонаследию…

До сих пор не знаю, был ли причастен к этому Приам. Думаю, нет. Царское звание все же обязывает к соблюдению хоть какого-то достоинства. Но Парис мог прикрываться его именем. А жрецом Губителя был его родной – не просто единокровный – брат.

Все это я просчитала очень быстро. Недаром Пентезилея в минуты гнева говорила, что мне следовало бы заниматься подсчетом продовольствия в Темискире, а не судить о делах царей.

Я просчитала – и впала в бешенство. Но это была не божественная ярость Пентезилеи, а холодная злоба потрясенного человека. В божественной ярости человек не сознает и не помнит себя, я же прекрасно все сознавала.

Я подняла царский топор, которым вчера был убит Ахилл, и который у меня не было права носить, и, с топором в одной руке и скифским мечом в другой, двинулась ко дворцу, вызывая убийцу на поединок.

Заставы на подступах разбежались, потом говорили – при виде огромного змея, что полз предо мной, словно прокладывая путь.

Исходя из дальнейших событий, теперь я могу считать это правдой (тем более что в храме Богини держали змей и одну из них могли – случайно или намеренно – выпустить), но тогда я склонна была относить это на счет обычной троянской трусости.

Парис поступил как настоящий мужчина – забился в цитадель, укрывшись за прочные стены и засовы.

А я, стоя на площади, продолжала выкликать его. При других обстоятельствах я бы так не поступила. Так поступила бы Пентезилея. Поэтому позже и говорили, что в меня вошел ее дух. Но это неправда. Да, я поступила несвойственно моему характеру. Но не каждый день мою царицу предательски убивают выстрелом в спину!

Я с трудом могу воспроизвести в точности, что я говорила тогда – давно это было. Примерно то же, что Пентезилея говорила Ахиллу. Только Ахилл вышел на поединок, а Парис нет.

И напрасно орала я, что он навсегда потеряет лицо, что не только он, а весь род его навечно станет стыдом и посмешищем в глазах людей, что лучше ему быстро умереть от моей руки, чем ждать страшного гнева Богини, честила его трусом, мразью и так далее.

Не стоило этого делать. Я могла драть глотку до скончания времен. Когда я это поняла, то быстро унялась. Меня слышала вся стража, и если не весь город, то добрая его часть.

Все знают, что он струсил, и опозорен навеки, пусть доживает с этим. Так решила бы каждая из нас – для любой из нашего народа позор хуже смерти.

Я была тогда очень молода и, в конечном счете, хоть и почитала себя опытной и знающей жизнь, очень глупа. Теперь я понимаю, что далеко не всякий, кого мы считаем опозоренным, разделяет это мнение. И когда я уходила, Парис в действительности вовсе не раздумывал, как скрыться навек от глаз людских, а хихикал от облегчения.

Никто из нас этого не понял. Если бы мы поняли, может, и стали бы мстить. А может, и к лучшему, что мы этого не поняли. Если этот дом был проклят – а он был проклят – нечего нам примешиваться к его проклятию.

Как посмотришь на ахейцев с их тупостью и дикостью, а потом на троянцев с их трусостью и коварством…

Неужели на свете есть только две дороги? Нет. Пока жива хоть одна из нас; существует третья.

У меня было мерзко на душе. Так мерзко, что я не чувствовала горя.

Когда я вернулась к Боевому Совету, у меня была единственная мысль – отдать топор, и пусть все оставят меня в покое.

Но топор мне вернули, сказав: «Он твой. Военный Вождь носит царский топор во время похода. Дух Пентезилеи в тебе».

Мне и в голову не пришло возражать Совету, да и с чего возражать? Хотя и не согласна была с последней фразой.

Но в то мгновение я думала только о том, что, в отличие от Пентезилеи, никогда не умела в совершенстве управляться с боевым топором. Это царское оружие, а я не царица, моим излюбленным оружием с юности был скифский меч. Но это все равно, топор мой лишь до конца похода. Я приняла его. С того-то все и началось.