Страница 81 из 92
— Ты чей? — спросил он паренька, загорелого до смуглоты, с розовым облупленным носом.
— Я Дымшаков!
— Ив самом деле похож! — обрадованно подтвердил Степан и обернулся к другому веснушчатому, белобрысому пареньку.— А ты кому родия?
— Черкашин я...
— Ага!.. Ну и как мать? Здорова? Все в сельсовете работает?
— Там...
Он встретился глазами с третьим подростком — темно-русым, державшимся чуть замкнуто и строго. В то время когда его сверстники улыбались, он был не по-детски задумчив, словно чувствовал себя взрослее их.
— А... ты?
Мальчик, точно раздумывая, сузил густые ресницы, потом вскинул стриженую голову.
— Гневышев...
Степану показалось, что он ослышался, но перед ним сияли родные до боли глаза Авдотьи, и, сделав неуверенный шаг вперед, он проговорил, тяжело ворочая языком:
— Что ж мы, сыночек, не признаем друг друга, а?
Мальчик побледнел, отступил от него, глаза его расширились, потом он рванулся к нему, повис на шее,за-хлебываясь от крика:
— Тя-а-ть-ка-а!.. Тя-а-ть-ка мой!..— По щекам его текли слезы, он глотал их, и смеялся, и повторял как одержимый: — Тя-а-ть-ка-а!..
Прижимая сына к себе, Степан гладил его узкие плечи и тоже ничего не видел от слез.
— Пойдем скорее домой! — опомнился наконец Пе-тюнька и потянул отца за собой.— А то мамка на ферму уйдет!..
Он взял отцов чемодан, но, отойдя несколько шагов, вспомнил о корове и повернулся к товарищам.
— Покараульте нашу Пеструху, ладно? А я потом ваших попасу!..
Степан подчинился сыну, а тот, не выпуская чемодана и большой отцовской руки, все оглядывался на него и обжигал нестерпимо счастливым взглядом. Уже попадались на улице первые знакомые черемшанцы, узнавали Степана, бросались навстречу, жали руки, обнимали, и он шагал, жмурясь от полыхавшего в стеклах окон солнца, и голова его кружилась, как хмельная.
Едва они ввалились на свой двор, как Петюнька истошно закричал:
— Ма-а-ам-ка-а!..
Авдотья выскочила на крыльцо, испуганно охнула;
— Да что с тобой, господи?..
Она видела пока одного лишь сына и не обращала внимания на того, кто стоял рядом, но вот беспокойный взгляд ее коснулся застывшего, побелевшего лица незнакомца с седыми прядями надо лбом и угольно-черными бровями...
— Степа...— побелев, тихо выдохнула она,— Неужто ты?
Силы вдруг оставили ее, и она не удержалась бы и рухнула с крыльца, если бы он не подбежал и не подхватил ее на руки. Она не кричала в голос, как все женщины, встречавшие своих мужей после долгой разлуки, только уцепилась за полы его плаща и, уронив голову ему на грудь, тряслась и исходила тихими слезами. Он не успокаивал, не утешал ее, а сам судорожно глотал слезы, никого не видя, еще не веря до конца, что кончились все его
муки...
Степан первым заметил русоголовую девочку, испуганно жавшуюся к крылечной балясине, и понял, что это его дочь, и поманил:
— Иди ко мне, Машенька...
Девочка оглянулась на дядю Мажарова, стоявшего рядом, он подтолкнул ее, и она робко, точно по хрупкому льду, шагнула к отцу, ухватилась за его протянутую руку и прижалась к ней щекой.
Так, не выпуская из объятий Авдотью, облепленный детьми, он вошел в избу и опустился на подставленный какой-то старухой табурет. Что это за бабуся? Где и когда
он видел ее глаза?
— Это Мажаровы — мать и сын,— уловив его взгляд, пояснила Авдотья.— У нас квартируют...
— Это какие! Уж не те ли самые?
— Да, да, те самые! — ответил за хозяйку Константин и, шагнув от порога, пожал Степану руку.
Степан не отпускал от себя ни на шаг ни детей, ни Авдотью, пока она не вспомнила, не всплеснула руками:
— Батюшки! Я совсем ополоумела от счастья! Коровы-то мои, поди, ревмя ревут!
— Я тоже пойду с тобой на ферму! — Степан поднялся.
— Ты же устал с дороги, отдохни,— просила Авдотья, но по глазам ее было видно, что довольна она без меры.— Я живенько их подою!..
Но Степан не захотел расставаться с нею даже на какой-то час и, сбросив плащ, вышел вместе с Авдотьей на улицу. Деревня уже проснулась: хлопали калитки, выгоняли овец, шли за водой к колодцу.
Доярки на ферме мигом сбежались, целовали Авдотью, иные плакали, стоял такой гам и крик, что ничего нельзя было разобрать.
— Иди, Дуня, иди домой! — наперебой уговаривали они.— Мы разберем твоих коров и подоим. Один раз в жизни такое бывает! Иди!..
И Авдотья уступила, взяла Степана за руку, и так, не
разнимая пальцев, как молодые, они снова шли по улице, опять здоровались со всеми, но будто никого не видели.
Изба уже опустела, ребята убежали пасти корову, Макаров с матерью ушли в поле, сквозь распахнутые настежь окна доносился шум улицы.
— Помыться бы мне,— сказал Степан,— а то я пропылился насквозь...
— Может, на речку сходим? Искупаемся?
— В самый раз!
Они остановились посредине избы, посмотрели друг на друга и, точно сговорившись, молча обнялись и стояли так, не дыша, слушая, как бьются в счастливом ладу их сердца. Потом Авдотья, открыв сундук, стала вынимать мужнины рубашки — старые, еще памятные ему, чисто выстиранные, отутюженные, и совсем новые, недавно только сшитые.
— Ну как, по душе тебе? — спросила Авдотья и развернула одну рубашку — небесно-голубую, с открытым воротником и короткими рукавами.— Нынче весной в сельпо зашла, гляжу — какой красивый материал, дай, думаю, сошью еще одну рубашку — вернется к лету и наденет ее...
Он вдруг тихо опустился перед ней на колени, плача, начал целовать ее пахнущие молоком руки, и она стояла, чуть запрокинув бледное лицо, и глаза ее тоже были полны слез. Она не отнимала от него свои руки, шептала дрожащим от волнения голосом:
— Встань, Степа... Родной мой!.. Ребята могут прибежать...
— Ну и что? Пусть видят, какая у них мать! — бормотал он, ловя подол ее платья, зарываясь головой в ее колени.— Если бы я сейчас умер, мне бы не было страшно! Разве есть другой такой счастливый человек на земле?
— А я? — спросила Авдотья.
Спустя полчаса они спустились по овражку к речке, перебрались на другой ее берег, пошли скошенной луговиной к синевшей вдали старице. Пахло сохнущим сеном, земляникой, шелестела под ногами жесткая стерня, плыл в вышине, делая размашистые круги, коршун, всплескивала в ближнем озерке рыба.
В тени развесистого куста, на желтом песочке они бросили полотенца и стали раздеваться. Степан, оставшийся в одних трусах, вдруг увидел, что Авдотья, сняв платье, сидит в рубашке, поджав колени.
— Ты что? — спросил он.
— Отвыкла я...— созналась она и вся вспыхнула огнем.
— Вот чудная! — Степан рассмеялся, подбежал к ней, поднял ее на ноги.— Давай помогу...
— Нет! Нет! Ты иди, я сама...
Чтобы не смущать ее, он бросился в воду, и она раздалась под его сильным телом. Авдотья вошла следом, окунулась, прикрывая руками грудь.
— Это ранило тебя сюда? — Она коснулась пальцем розового шрама на его плече.
— Нет.— Он помолчал.— Это в лагере... Как я тогда не подох — не понимаю, всякую падаль собирали и ели, лягушек живыми жрали, мышей... А как увидят, что ты несешь в барак что-то, сразу бить! Ну вот мне и досталось!..
— А это? — Она тронула другую синеватую отметину ниже лопатки: будто кто секанул топором.
— Осколком шарахнуло, когда в плен меня взяли... Истек весь кровью, не помню, как подобрали, а когда очнулся, вижу — не к своим попал...
— Бедный ты мой! — Она погладила его по голове, прижалась щекою к его горячему плечу.— И у нас тут жизнь нелегкая.— Авдотья из-под руки посмотрела на другой берег старицы, на стога сена, уходившие к лесу, на зеркально чистую воду, отражавшую белый пух облаков.— Один Аникей дышать не дает...
— А я легкой жизни не ищу и не хочу! Уж лучше с Аникеем драться и знать, за что ты дерешься, не быть сытым каждый день, чем жить на чужбине! Хуже тюрьмы всякой, хуже каторги! Живешь и не знаешь, зачем и кому нужна твоя жизнь...