В водовороте

- Все равно-с! Все равно-с! - закричал на него начальник. - Я дурак, а!.. Я дурак!.. Что я должен с вами сделать?

Елена на это ничего не отвечала и продолжала писать; а кончив прошение, она почти перебросила его к Оглоблину, а потом сама встала и вышла из присутствия.

- Она сумасшедшая, ей-богу, сумасшедшая! - говорил он, разводя руками.

Феодосий Иваныч, с своей стороны, саркастически улыбаясь, взял прошение и, как бы просматривая его, ни слова не говорил.

- Ну, ступайте и вы!.. Вы больше не нужны! - сказал Оглоблин призванным свидетелям.

Те вышли.

- Ведь она сумасшедшая, решительно!.. - повторил еще раз Оглоблин, прямо обращаясь уже к Феодосию Иванычу.

- Я не знаю-с!.. - отвечал тот.

- Ну, вы уж... вы не знаете... вы ничего не знаете! - опять вспылил Оглоблин.

- Да мне почему знать это? - отвечал опять грустно-насмешливым тоном Феодосий Иваныч и тоже ушел.

Читатель, может быть, заметил, что почтенный правитель дел несколько изменил тон обращения с своим начальником, и причина тому заключалась в следующем: будучи лет пять статским советником, Феодосий Иваныч имел самое пламенное и почти единственное в жизни желание быть произведенным в действительные статские советники, и вот в нынешнем году он решился было попросить Оглоблина представить его к этому чину; но вдруг тот руками и ногами против того: "Да не могу!.. Да это поставят мне в пристрастие!", и тому подобные пустые начальнические отговорки, тогда как, в сущности, он никак не мог помириться с мыслию, что он сам "генерал" и подчиненный у него будет "генерал", что его называют "ваше превосходительство" и подчиненному его будут тоже говорить "ваше превосходительство". Феодосий Иваныч, кажется, понял причину отказа и начал мстить своему благодетелю тем, что не стал ему давать советов ни по каким делам.

* * *

Елена возвратилась к себе почти обезумевшая от гнева. Она очень хорошо понимала, что все это штуки Николя, который прежде заставил отца определить ее на это место, а теперь прогнать; и ее бесило в этом случае не то, что Николя и отец его способны были делать подобные гадости, но что каким образом они смеют так нагло и бесстыдно поступать в своей общественной деятельности. В прежнем своем удалении от службы Елена еще видела некоторую долю хоть и предрассудочной, но все-таки справедливости: ее тогдашнее положение действительно могло произвесть некоторый соблазн на детей; а теперь она, собственно, выгнана за то, что не оказала благосклонности Николя Оглоблину. Что же это такое?.. Где, в каком варварском и диком государстве может быть допущен подобный произвол? На первых порах Елена думала было жаловаться и объяснить подробно причину, по которой ее лишили места. Но кому?.. И кто поверит ей? Николя же и родитель его очень хорошо могут наклеветать на нее все, что им будет угодно, чрез разных своих лакеев и сторожей... Елена даже заплакала от горя и досады. Как бы ни было, однако она должна была подумать, куда ей приклонить свою голову. На первое время Елена решилась переехать в ту гостиницу, где жил Жуквич, и велела своей прислуге укладываться. Маленький Коля ее, начинавший все говорить, заинтересовался этими сборами и начал приставать к своей няне.

- А то ти это делаесь? - спрашивал он ее, видя, что она кладет одну вещь за другой в сундук.

- Укладываюсь, батюшка! - отвечала ему няня.

- А засем? - спросил ребенок.

- Мы переезжаем, батюшка.

- А куди?

- Не знаю-с, маменька переезжает, - говорила няня.

Коля побежал к матери и взмостился к ней на колени.

- Мы, мама, к папе едем? - говорил он.

Няня и горничная давно натолковали ему, что у него есть папа очень богатый.

- Нет, мой друг, у тебя папы нет! - отвечала ему Елена.

- А где он, мама?

- Умер.

- Его бог взяй, мама?

- Нет, не бог.

- А то же его взяй?

- Никто. Он умер, его и похоронили в землю.

- А засем его похоении в земью?

- Потому, что он разлагаться начал.

Ребенок смотрел на мать; он совершенно не понял последнего ее ответа, а между тем все эти расспросы его, точно острые ножи, резали сердце Елены. Часа через три она совсем выехала из своей казенной квартиры в предполагаемую гостиницу, где взяла нумер в одну комнату, в темном уголке которого она предположила поместить ребенка с няней, а светлую часть комнаты заняла сама. Горничную свою Елена рассчитала и отпустила, так как отчасти подозревала ту в распущенной сплетне про нее; кроме того, ей и дорого было держать для себя особую прислугу (у Елены в это время было всего в кармане только десять рублей серебром). Покуда она таким образом устроивалась, Жуквича не было дома, и Елена велела ему сказать, как он придет, что она переехала в гостиницу совсем на житье. Ему, вероятно, передали это, потому что, возвратясь, наконец, и войдя к ней в нумер, он прямо спросил ее:

- Что ж это такое?.. Опять новое переселение?

- Опять! - отвечала Елена.

- Вы ж были там чем-нибудь недовольны? - проговорил Жуквич.

- Напротив, мной оказались очень недовольны, так что выгнали даже меня из службы!

Тень неудовольствия явно отразилась в глазах Жуквича.

- Но какая ж была причина такому неудовольствию на вас? - спросил он.

- Причина вся в том, что вы бывали у меня, и что я вот иногда уезжала с вами кататься по Москве...

- Да нет же!.. Не может быть!.. Какая ж это причина! - говорил Жуквич, как бы все больше и больше удивляясь.

- Разумеется, это один только предлог, - подхватила Елена: - а настоящая причина вся в том, что этот дуралей Николя вздумал на днях объясниться со мной в любви... Я, конечно, объявила ему, что не могу отвечать на его чувство. Он разгневался на это и, вероятно, упросил родителя, чтобы тот меня выгнал из службы... Скажите, мыслимо ли в какой-нибудь другой стране такое публичное нахальство?

- О, да боже ж ты мой! Здесь много бывает, чего нигде не бывает! полувоскликнул грустным голосом Жуквич.

- Прекрасно-с; но всякому терпению есть предел, - сказала Елена. Должно же оно когда-нибудь лопнуть.

- Ну, и лопай ж!.. Что из этого?.. - говорил с досадой Жуквич.

- Как что из этого! - произнесла, вспыхнув даже вся в лице от гнева, Елена. - Я никак, Жуквич, не ожидала слышать от вас подобные вещи; для меня, по крайней мере, это вовсе не что из этого!.. Чувство мести и ненависти к моей родине до того во мне возросло, что я хочу, во что бы то ни стало, превратить его в дело, - понимаете вы это?

Жуквич на это молчал.

- Поедемте за границу и устроимте там какой хотите заговор; но только я мести и мести жажду!..

- Какой же заговор и с кем? - возразил ей Жуквич.

- А с теми, что неужели вся ваша партия и вся страна ваша намерены спокойно сносить ваше порабощение?

- Пока!.. - отвечал Жуквич, пожимая плечами.

- Но долго ли это пока будет продолжаться?

- Пока ж положение обстоятельств не сложится для нас более благоприятно.

- А теперь так-таки ничего и быть не может?

- Сколько ж мне известно, - ничего! - отвечал, опять пожимая плечами, Жуквич.

- И вы, значит, будете тут жить под присмотром?

- Буду ж жить под присмотром.

- Ну, я больше на вас надеялась, Жуквич! - проговорила Елена.

- Панна Жиглинская! - начал он кротким и убеждающим голосом. - В политической деятельности - вы ж не знаете еще ее - прежде ж всего нужно терпеть и выжидать.

- Но чего ждать - я желала бы знать, потому что вы никогда ничего определительного не говорили мне об этом.

- Вы знайте ж одно, - продолжал Жуквич тем же убеждающим голосом, - что дух Польши не ослаб, что примирения между нами ж и русскими быть не может, а прочее ж все зависит от политического горизонта Европы: покоен он или бурен.

- Покоен он или бурен... Вы все, кажется, прозеваете и пропустите! произнесла Елена с досадою.

Переезжая в гостиницу, она почти уверена была, что уговорит Жуквича уехать с ней за границу; но теперь она поняла, что он и не думает этого, значит, надо будет остаться в Москве. А на какие средства жить? С течением времени Елена надеялась приискать себе уроки; но до тех пор чем существовать?.. Елена, как ей ни тяжело это было, видела необходимость прибегнуть к помощи Жуквича.