В водовороте

- Но только счастия-то я тут не вижу никакого... В чем оно состоит? подхватила Елена.

- В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно в борьбе и в водовороте - вовсе не наслаждение: бейся, пожалуй, сколько хочешь, с этим дурацким напором волн, - их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти силы нет, как и случилось это, например, со мной, да, кажется, и с вами.

- Нет, я могу и хочу еще плыть! - воскликнула Елена.

- Интересно было бы знать - куда? - проговорил Миклаков.

- Этого я вам не скажу, потому что вы всякую надежду, всякое предположение сумеете облить таким ядом сомненья, что отравите все и навсегда.

- Сомненье - источник истины! Вот мы с вами поверили Жуквичу на слово, что он человек порядочный, а вышло, что он мошенник!..

Елена при этом немного смутилась.

- Вы, значит, слышали об его проделке со мною? - спросила она.

- С вами?.. Не слыхал. Но что же такое именно?.. - спросил с своей стороны Миклаков.

Елена очень подробно и совершенно откровенно рассказала о своих отношениях к Жуквичу и об его поступке с нею.

Миклаков качал только головой и грустно усмехался.

- Благодарите судьбу, что этот барин в еще худшее что-нибудь вас не запутал! - проговорил он.

- Что же может быть хуже этого? - воскликнула Елена.

- В Одессе он почище этого затеял штуку, - продолжал Миклаков. - Он явился туда с каким-то другом своим юным; сначала, как видно, были при деньгах, жуировали, в карты играли; но потом профершпилились и занялись деланием фальшивых ассигнаций; их накрыли и посадили в тюрьму, где и доныне они обретаются...

- Но скажите: поляк он или нет?

- И не поляк даже, а жид, говорят, перекрещенный.

- Но каким же образом он мог в 48-м году быть повешен?

- Повешен? - воскликнул Миклаков, широко открывая в удивлении свои глаза.

- Да, и только спасся от смерти каким-то случаем. Я сама видела у него шрам на шее от веревки...

Миклаков покатился со смеху.

- Каналья какая! - воскликнул он. - Если у него действительно есть шрам, так, вероятно, его разбитою бутылкой по горлу съездили за какую-нибудь плутню, а с виселиц, сколько я знаю, никто что-то еще не спасался: это он все выдумал, чтобы больше вас пленить.

- Но неужели люди способны даже подобными вещами лгать? - произнесла Елена.

- Люди способны всякими вещами лгать! - подхватил Миклаков.

Разговор этот был прерван появлением Николя.

- Ах, боже мой!.. Как я рад! - воскликнул он, пожимая обеими руками руку Миклакова. - А я сейчас от баронессы Мингер, - продолжал Николя, вовсе забыв, в каких отношениях баронесса Мингер была некогда с Миклаковым, - она родила сына!

- Вот как! - произнесла с усмешкою Елена.

- Да, и барон в восторге, - продолжал Николя. - "Очень, говорит, рад: теперь род Мингеров не прекратится!"

- Ну, этому радоваться еще особенно нечего! - подхватила Елена.

- Тем более, если припомните слова Вольтера, - поддержал ее Миклаков, который говорил, что главный недостаток немцев тот, что их очень много.

- Именно - очень много! - воскликнула Елена.

Миклаков после того вскоре начал собираться домой.

- Я опять как-нибудь к вам невдолге заеду, - сказал он.

- Непременно, непременно! - подхватила Елена.

- И я вас прошу покорнейше о том! - сказал ему Николя.

Миклаков через неделю опять заехал к Елене; но она на этот раз не приняла его, велев ему через горничную сказать, что у ней так разболелся бок, что ей ставят пиявки, и потому она никак не может выйти к нему. Через неделю Миклаков опять к ней заехал. Тут уже вышел к нему Николя с сконфуженным и расстроенным лицом. Он сказал, что жена его очень больна и что к ней никого не пускают и не велят ей ни с кем говорить.

Миклаков ушел, сильно опечаленный этим, а через несколько дней он прочел в газетах, что Николай Гаврилыч Оглоблин с душевным прискорбием извещает своих родных и знакомых о кончине своей возлюбленной супруги Елены Николаевны Оглоблиной и просит пожаловать на отпевание, которое имеет быть там-то.

- Не вытерпела, как ни храбрилась! - произнес Миклаков, откидывая газету в сторону и утирая небольшую слезинку, появившуюся на глазу его, и, обыкновенно не бывая ни на одних похоронах, на похороны к Елене он пошел и даже отправился провожать гроб ее до кладбища пешком.

К нему вдруг пристал Елпидифор Мартыныч, тоже шедший пешком, несмотря на свои семьдесят лет.

- Вы покойницу лечили? - спросил его Миклаков.

- Я-с, и потом целый легион докторов...

- Чем она умерла?

- Чахоткой скоротечной... Простудилась она еще прежде в девицах, когда в бедности жила, потом года с два тому назад была больна, а к нынешней весне болезнь окончательно разыгралась!.. Впрочем, - сказал Елпидифор Мартыныч, помолчав немного, - и слава богу, что она умерла!

- Это почему? - произнес с удивлением Миклаков.

- Потому что... (Елпидифор Мартыныч начал это говорить Миклакову почти на ухо)... потому что в самый день смерти пришли было арестовать ее: такую, говорят, с разными заграничными революционерами переписку завела, что страсть!

- Вот как! - проговорил с удовольствием Миклаков: ему приятно было слышать, что Елена до конца жизни осталась верна самой себе.

- А перед смертию она причащалась или нет? - спросил он с полуулыбкою Елпидифора Мартыныча.

- Нет-с!.. Нет! - воскликнул тот почти на всю улицу.

- Вольтер-с перед смертию покаялся[69], а эта бабенка не хотела сделать того! - присовокупил Елпидифор Мартыныч, знаменательно поднимая перед глазами Миклакова свой указательный палец.

- Видно, на плечах у великанов и младенцы дальше их видят! - подхватил тот с явною целью посердить Елпидифора Мартыныча.

- Тьфу мне на это виденье!.. - опять воскликнул ему тот. - Вы сами тоже хорош сокол! - прибавил он. - Посмотрю, что вы заговорите, как умирать будете.

- Все сделаю, решительно все, что предписано, до того испугаюсь сей скверной вещи! - подхватил Миклаков.

- Не по страху-с надобно это делать, а по вере! - произнес ему в наставление Елпидифор Мартыныч.

- Ну, а мальчик Елены Николаевны где же и у кого будет воспитываться? продолжал его расспрашивать Миклаков.

- Да сама-то она перед смертию бог знает какие было планы строила, отвечал, кашлянув, Елпидифор Мартыныч, - и требовала, чтоб ребенка отвезли в Швейцарию учить и отдали бы там под опекунство какого-то философа, ее друга!.. Не послушаются ее, конечно!.. Николай Гаврилыч просто хочет усыновить его и потом, говорит, всего вероятнее, по военной поведу...

Миклаков слушал все это с понуренной головой и пасмурным лицом, и когда, после похорон, Николя Оглоблин, с распухшим от слез лицом, подошел было к нему и стал его приглашать ехать с ним на обед, то Миклаков отказался наотрез и отправился в Московский трактир, где, под влиянием горестных воспоминаний об Елене и о постигшей ее участи, напился мертвецки пьян.

Он считал Елену за единственную женщину из всех им знаемых, которая говорила и поступала так, как думала и чувствовала!