Страница 45 из 61
При перечтении через десять лет: "Почему, когда Л. так рассудительна, что и слова не вставишь,-- я не любуюсь ею, а только уважаю и слушаю, иногда с ворчанием. Что-то похожее на сочувствие читателя Обломову, когда хорошие люди стараются вытащить его из болота: как-то не видишь этих уважаемых людей -- какие они настоящие. Так и Л. бывает очень почтенной, но это не Л. Моя Ляля безмолвно глядит в меня, и я от этого загораюсь на какие угодно действия".
[Приписка В. Д.]: Почему? -- Потому, что не хотелось тебе ехать воевать в Москву и в то же время совесть упрекала, что все унижение ты свалил на меня... Диву даюсь, как могли у нас сохраниться об этом злосчастном лете светлые воспоминанья?
"Л. иногда говорит: "Я люблю тебя, как маму". Этозначит, у нее любовь почти евангельская, в смысле преодолеваю чувства недобрые, трудности характера.Так можно любить и врага. А то бывает, Л. говорит: "Люблю больше мамы". И действительно чувствуешь, что любит страстно. И когда она хочет сказать, что любит всем существом, как больше уж и невозможно любить, она говорит: "Люблю, как папу".
Моя любовь к Л. не есть добродетель, это просто счастье и талант. И потому не добродетель, что я от этой любви получаю не меньше, чем даю. Любовь же Л. к матери, это почти, а может, и во всем добродетель, впрочем, возникающая из потребности, свойственной Л. Конечно, если Л. заболеет и я ничего от нее получать не буду, все равно я буду ее любить, но эта любовь не будет добродетельна. Вероятнее всего, я совсем не обладаю чувством настоящей любви, которой любят врагов.
Татьяна любила Онегина: это любовь, Но... она любила и Гремина, по-настоящему любила: "как маму", "как папу" и даже больше; значит, и это любовь. Будем же такую любовь считать как добродетель, а к Онегину -- любовь для себя.
В 1936 году Пришвин пишет в дневнике: "Слушал оперу "Евгений Онегин" и думал о том образе, которому адресовано письмо Татьяны, и о том, кому оно попало: девичьем образе любви, что отними образ,и будет свинство -безобразие; этот образ и есть начальный исток равно, как искусства, и жизни рода... (искусство тоже есть жизнь).
Долг Татьяны (жизнь со стариком) вышел из первообраза, как у меня в "Жень-шене" сложилась жизнь; жизнь течет и жизнь складывается, но сила первого образа остается там и тут.
Спайка (узел) любви-эроса и любви-долга, то и другое в единстве личности у Пушкина вышло прекрасно. В толстовской "любви" (аскетической), противопоставленной "пристрастию", этой спайки не чувствуется и стоит вопрос: не есть ли эта "любовь" в своем происхождении "лишней мыслью".
Любовь на столбах ("держусь"). Скажет "любовь",и тут же "держусь" -как будто эта любовь у него мост на ненадежных столбах и, переходя, он шепчет "держусь" и "помоги, Господи, перейти". Та высота, которую чувствуешь, читая дневник Толстого 1910 года, несмотря на все сомнения, происходит от мысли о любви к врагу, от которой и происходит всякая другая "любовь", противопоставляясь нашей обыкновенной любви как "пристрастию" (определение самого Толстого).
В этом свете появляется моя задача добиться увековечения этой любви-пристрастия (т. е. по-средством творчества выбросить из этой любви "смертные" остатки и сохранить "бессмертные". Этот путь дает: 1) смирение, 2) творчество. Толстовский путь разрыва обеспечивает: 1) гордыню, 2) прекращение творчества, 3) нелюбовь к людям.
Замечательно, что в 1910 году у Толстого нет ни одного слова о природе: она для него умерла и люди, он "отходил".
Как бы я ни любил для себя, ни жертвовал всем, включая самую жизнь,-все это не будет добродетелью, все это -- любовь для себя, и хвалиться тут нечем. Но любящему так "героически" представляется, будто он выходит из себя и не для себя живет, и через это наполняется великой гордостью, не подозревая, чтоон сам живет, больше чем когда-либо, для себя.
Я иногда ставлю себе вопрос: не есть ли у Л. вся ее любовь ко мне любовь-добродетель, путем сознательного великого мастерства представленная ею в глазах моих как любовь для себя? Почему, почему же не допустить возможности тончайшего обмана, граничащего с самообманом, относительно маскировки любви -- любви-добродетели любовью для себя... Знаю, что она станет опровергать и будет уверять, будто ни от одного мужчины она не получала такого полного удовлетворения. Я этому верил и верю... но пусть она гениальна в своем мастерстве, и если не обманет, то, как художник, самообманется; на самом же деле она вышла замуж за старого и некрасивого человека с целью, положим, помочь любимой матери и, может быть, даже самому писателю, даровитому и одинокому.
Тогда любовь-добродетель, ущемленная счастливой целесообразностью, сгущается до крайности, до свечения, и этот свет падает на старого, некрасивого, пусть даже горбатого, и делает его любимым и единственным.
Пусть будет так; спрашивается: если моя Л., такой мастер любви, сама создала свою любовь, то есть ли это для меня такой обман -- огорчительный факт? Конечно, нет. Я только с удивлением ширю глаза свои и буду по-прежнему жить с ней, и любить ее, и сживаться. Но почему же все-таки, разобрав, что жена меня любит не любовью для себя, а любовью-добродетелью, я чувствую себя преодолевающим не то обиду, не то ущемленность в своей самости, или обделенность природой?
Итак, вот скелет повести: он любит большой самоотверженной любовью и понимает ее как явление Целого, всего мира, обнятого его любовью. Он убежден, что он любовью своей выражает лучшее на земле. На самом же деле и такая любовь есть любовь для себя (эгоизм), а не добродетель. Она же знает лишь любовь как добродетель, и стремится любить для себя, и добивается воображением уверенности в том, что это есть действительная любовь для себя, хотя на самом деле это любовь-добродетель. Так они оба обманываются и вместе молятся разным лицам Троицы, он -- Отцу, она -- Сыну.
Мать моя была очень добрым человеком, а не добродетельным, и я такой же: чувствую, уважаю любовь-добродетель и неизбежные на ее пути страдания, а сам стою на своем и как нравственно здоровый человек боюсь усиливать естественное стремление в ту сторону.
Страстная радость жизни, выражаемая не греховными страстями, а любовью для себя и поэзией,-- почему это не чудо? Почему радостью жизни нельзя постигать, а непременно только страданием?
Однажды в ночном шепоте, совершенно беспорядочном, случайном и даже иногда бессмысленном, вышло так у меня, будто какие-то внешние мои достоинства, вернее, отчасти и внешние привлекли ее ко мне. Явная дрожь презрения пробежала у нее по телу, и это была судорога любви-добродетели. На самом деле нет ни малейшего безобразия в моем лице, но ей хочется, чтобы я был безобразен и уродлив,-- тут-то она и впилась бы в меня своей любовью!"
Выдумал, все выдумал! Не было этого! Впрочем, это твое право выдумывать, на то ты и художник.
...Но я не вынес бы ее любви-добродетели, если быв таланте своем не чувствовал себя мужчиной, способным любить для себя, и привлекать к себе, и показывать молодым и красивым кукиш!
Все понял! Встал с кровати после полуденного сна, и вдруг все стало ясно и открылся короткий смысл моих длинных домыслов:ничего нет в ней того, что я подозреваю, и нет этой любви-добродетели, и я тоже не заключен в любви для себя. Может быть, эти любви являются только образами выражения мужского и женского: мужчине соответствует любовь для себя (любовь-радость), а женщине -- жертвенная любовь".
В 1949 году М. М. делает следующую запись, исчерпывающую его интимную и творческую биографию: "Сегодня во время прогулки оглянулся и вдруг застал группу неодетых молодых в зеленой коре высоких деревьев в общении с небом. Сразу я по ним вспомнил деревья в Булонском лесу 47 лет тому назад. Тогда я раздумывал о выходе из положения, создавшегося благодаря моему роману, и тоже так поглядел на раскинувшиеся по горящему небу деревья, и вдруг все движение миров, солнц всяких, звезд сделалось мне понятным, и оттуда я перекинулся в свои запутанные отношения с девушкой, и решение выходило до того логически верное, что его надо было немедленно открыть ей. Я бросился к выходу из леса, нашел почтовую кабинку, купил синюю бумажку, попросил возлюбленную немедленно прийти на свидание, потому что все решено.