Страница 43 из 61
Так было в наших трех спорах: 1) Ванна, 2) Гроза(как на полу сидели всю ночь и плакали, а потом радовались и целовали друг друга) и 3) Расстрел.
Психология спора: истоком спора всегда бывает упадок любви, сомнение в ней, вздох о свободе, об одиночестве и вообще в измене "Мы" и возвращению к "Я", и в этом взгляд на нее со стороны: "вот она какая!" Так что спор, вытекая из этого, находит повод, питающий особую лживую диалектику.
Не забыть о "расстреле": под звездой утренней и пониже маленькая, а земля брачная парит, и аромат, и теплое дыхание, и когда рассвет -- туман над овражком теплый, и первая птичка, и последняя кукушка.
После того состояние дома: страстное желание быть ближе к ее телу, и когда стал ближе, то тело в руках плавится и подается в глубину, и страсть сверху, как бы от духа, как бы совсем другое в сравнении с тем, что бывает от похоти, и эта верхняя страсть зажгла и ее. Значит, она вообще загорается только от какой-то высшей страсти, исходящей из идеального чувства: и тут она -- есть она.
Когда ее душа приходит ко мне со всей ощутительностью, то это становится больше природы, и звезды детства над нами, и аромат земли, и росы, и туманов внизу. Вот она и хочет мне доказать, что то все хорошо, но то -- все детское (художество), игра священная, это же -- небо и Бог!
Читаю "Мой дом" 34 и ясно вижу, что именно я-то и посвятил свое писание делу преображения и оправдания плоти и всей вообще твари земной. Странно, как Л. сразу этого не поняла и так долго учила меня тому самому, о чем я всю жизнь твердил так выразительно. И ее война за "мысль" в любви, за оправдание нижней любви мыслью ("поднимать любовь") -- разве я-то не делал это всю жизнь свою, подходя с такой страстной мыслью к "тварям" в природе и "воскрешая" их для людей?
Она говорила своему другу, что я пришел к ней с оправданием ее прошлого, пришел к ней и все понял, и она пошла за мной в оправдание.
Р. В., закончив мой архив, поставил интересный вопрос: почему у меня нет переписки с писателями? Я думаю, это объясняется моим нравственным одиночеством, моей стыдливостью к постороннему глазу, условиями моего дикого быта (много еще чего-то -- к этому надо вернуться).
Между прочим, все препятствия к сближению с обществом после сближения с Л. рушились, и только теперь я стал таким, как все. Л. непосредственно, прямо даже и заставила меня написать хорошим людям (Зое 35, Коноплянцеву) и восстанавливать с ними душевную связь. Одним словом, только с ней я перестал быть отщепенцем и почувствовал себя в обществе (мои рассказ "Художник").
В Москве было, она спала под простыней, я же не спал и смотрел, как от ее дыхания колышется простыня, и от этого было во мне, что ведь это же живой человек, и возле меня человек, и мой человек, продолжение меня!
Другой же раз было при возвращении на пути в Тяжино, она впереди меня шла, несла тяжесть в левой руке, и от этого правое бедро выставилось, округлилось. Тут я подумал, что и я несу тяжесть, и она несет, и мы вместе несем что-то друг для друга, и каждый для друга, как для себя".
Нашла в его раннем дневнике 1905--1912 года: "29 августа. Петербург. Ночь в пустой квартире пыльной. Ночью является желание встречи в одиночестве и тишине ночной, целомудренные объятья с милым единственным по-настоящему близким и несуществующим существом. Встретились где-то на улице, оглянулись, узнали до конца, до последнего, когда возьмешь за руку и рука как своя собственная и говори, что хочешь, все будет верно, каждое слово будет настоящее".
"Мне вспомнилось, как мы последний раз с ней купались в Нищенке, сели друг возле друга и я сказал:
-- Мы самые с тобой счастливые люди, и у нас, в стране нашей, может быть, таких счастливых еще и нет и мы с тобой единственные.
-- Вот еще что! -- ответила она,-- нас таких довольно. Я знаю других, что за одно слово: сказать или не сказать, могли решить судьбу свою в ту или другую сторону; и они решались сказать и умирали за слово с великой радостью. И мы со своей радостью не годимся им в подметки.
После того оказалось для меня, что сознание моего счастья было нелепое: я по наивности полагал его просто на таланте, на честности своей, на победе. А оказалось, я потому считал себя единственным, что сравнивал себя с несчастными, между тем как мне надо было сравнивать себя с теми счастливцами, кто за слово стояли до конца, и таких было много, много...
Продавать или беречь архив? Беречь, если знать, что ты движешься вперед. Продавать, если нет уверенности. Я уверен и не хочу продавать. Но если бы я тогда отказался от Л., то верить бы не мог в будущую ценность архива.
Л. мучается за А. В. днем и ночью.
-- Ты же,-- сказал я,-- не вольна была меня оставить, когда меня полюбила?
-- Нет,-- ответила она,-- не вольна.
-- И веришь мне, я тоже не волен был, не мог оставить тебя и вернуться к семье?
-- Верю.
-- Для чего же теперь мучиться за А. В., которого ты оставила, ведь там ты вольна была?
-- Вольна. И оставила.
Павловна, Лева, Петя, даже Аксюша -- вовсе не плохие люди, но я их разбаловал, мой грех в том, что не вел себя с ними как Старший, не утруждал этим себя.
Рассказывали, что будто бы один мальчик-осетин влез на плетень к соседу и схватил барана, и когда это заметили и поймали его, то рук своих он освободить не мог, так что пришлось вырезать шерсть из барана. Вотэто хватка делового разума, пользы не оставляет Павловну в несчастье, и как бы ни было велико ее горе, пальца в рот ей не клади.
...Но бедные, бедные Лялины пальчики! Как часто в бессоннице, лаская ее тело, я вдруг вспоминал о ее пальчиках, найду эти бедные существа, трону их, и сразу по телу какой-то пробежит ток жалости, душевного сочувствия совсем другой природы, чем то радостное здоровье, и телесная чистота, и сила, прибывающая от соприкосновения с телом.
Значит, вот отчего художнику так трудно дается рука!
Полгода
"Итак, исполнилось полгода со дня нашей встречи. И теперь рушатся все препятствия, и за тридцать пять лет жизни с Е. П. мы не узнали того с ней, что открыло сближение за шесть месяцев. Сколько мучений, сколько радости и чего-то нового, неведомого.
Как будто, прихватывая рукой больное сердце, я полгода поднимался изо дня в день на гору, с мученьем и радостью от новых кругозоров, превозмогая мучения. В этом путешествии на гору талант мой слился с любовью, и я теперь знаю, что если иссякнет любовь моя -- иссякнет талант, и если будет любовь возрастать -- будет возрастать и талант.
Итак, путешествие мое в гору все продолжается.
Цветет мята. В тени лесной есть еще крупная земляника, малина поспела. Кукушка смолкла, но горлинка еще гуркует. Мы с Л. собираем грибы. Очень сближаемся, становится похоже на связь неразрывную.
Л. видела сон, будто с нею десятки и сотни и тысячи се сожителей и поклонников, а меня нет. И старый подвижник ей говорит: "Нет тебе прощения и не будет" . После чего Л. хотела утопиться, но поклонники ей не дали.
-- Я видел очень томительный, очень мучительный сон...
-- Расскажи!
-- Видел, будто в лесу собираю грибы, а их нет..
-- Ну?
-- Вот и все.
-- Почему же он томительный и мучительный?
Потому что грибов нет.
Староверов Гаврила. Старик -- хранитель православия, безупречный человек, единственный, кто против нашего брака и разорвал отношения с Л. за то, что она оставила А. В. Единственный его порок и грех, что он не участвует в современности, что, значит, мертв. Но с мертвых и спроса нет, значит, нет у него ни греха, ни порока: безгрешный и беспорочный старик, неподвижная фигура 36.
Проводил своих... В этот раз мне стало даже чуть-чуть не по себе, что я как будто больше не могу удовлетвориться одиночеством. Вот когда она стала по-настоящему моей женой. И это удивительно, до чего она именно жена, хотя это имя, произнесенное со стороны, ей непереносимо.
Впрочем, она ненавидит всякую форму без живого содержания, называемого ею любовью. Так вот, обычная "жена" ей ненавистна, как категория брака. Ее же собственная, т. е. она сама как жена, происходит от материнской любви. И все ее схватки с матерью происходят от ненависти к форме.