Страница 4 из 61
Мне казалось, что я сделал открытие, и, вспомнив о милой женщине Клавдии Борисовне, позвонил к ней и назначил встречу, уверяя ее, что это очень важно, и мы с ней приступим к работе по новому методу.
-- По какому же новому? -- спросила она меня деловито.
-- Будем исследовать,-- ответил я,-- не с начала, как все, а с конца.
Теперь я не сомневаюсь, что она ничего не поняла и ответила мне:
Ну, хорошо, мы об этом поговорим при встрече.
Все шло прекрасно, я лег спать в отличном настроении, и вот снится мне, будто я, переходя перекресток или площадь, упал без сознания, и бобровая шапка моя соскочила, и ветер ее покатил. А когда очнулся -- шапки моей не было.
-- Где моя шапка? -- спросил я милиционера и проснулся. И тут в ужасе вспомнил, что пригласил совсем незнакомую мне женщину исследовать интимнейшую свою жизнь. Казалось, будто во сне слетела с меня шапка-невидимка и я стал, наконец, видим сам для себя.
-- Что же мне теперь делать, что говорить, когда она придет? -спрашивал я себя со стыдом. И вспомнил, что она обещала позвонить в 4 часа дня.-- Позвонит,-- решил я,-- и я под каким-нибудь предлогом откажусь от встречи.
Вот что бывает с такими дуракамикак я, и как верно оказалось, что горбатого только могила исправит! И горб мой, узел, которым связано все мое существо, есть непонятная тяга к женщине, которую я не знаю и не могу знать -- мне недоступной. И самое непонятное в том, что, будь она доступна, я стал бы сам создавать из нее Недоступную и утверждать в этом ее реальность.
В этом и состоял роковой роман моей юности на всю жизнь: она сразу согласилась, а мне стало стыдно, и она это заметила и отказала. Я настаивал, и после борьбы она согласилась за меня выйти. И опять мне стало скучно быть женихом. Наконец, она догадалась и отказала мне в этот раз навсегда и так сделалась Недоступной. Узел завязался надо мной на всю жизнь, и я стал Горбатым.
Не остается, конечно, сомнения, что комическая просьба по телефону к незнакомой женщине и есть какая-то форма того основного романа с Недоступной".
Пришвин бродит по большой молчаливой квартире. Он один. За ним по пятам бродит рыжий ирландец Бой, стуча когтями по скользкому паркету. Он ложится, вздыхая, у ног хозяина, как только тот останавливается, задумываясь, у окна.
В прежние годы писатель пробовал отводить душу в разговоре с собакой. Сколько раз это бывало в прошлом: "Я иногда думаю предложить эту загадку, что природа вся со своими обитателями значит (знает) гораздо больше, чем мы думаем, но они не только не могут записать за собой, но даже лишены возможности вымолвить.
-- Лада, милая собачка, что ты скажешь? Ну, собирайся, друг, шепни одно только человеческое слово -- и мы с тобой победим весь мир зла!
Так я не раз говорю своей Ладе, когда она положит мне голову на плечо и страстным хрипом пытается высказать свою признательность и любовь".
Так длилось многие годы... Пусть это был самообман, но это была еще и сила: "Сила моя была в том, что свое горе скрывал сам от себя".
Но теперь -- как ему нужен теперь человек! Он зовет Аксюшу, усаживает напротив себя в кресло. Начинается разговор:
"6 января.
-- Смотрю я на вас,-- вы как в двадцать лет живете, таких людей бывает из тысячи один.
-- Не годы -- талант, дар такой душе дан, Аксюша! "Цветы последние милей роскошных первенцев полей".
-- Это правда, что бывает, но все-таки надо быть осторожным.-- И она известную басню о лягушке и о чурбане передала мне в том смысле, что если не будешь осторожным, лягушка на тебя залезет, как на чурбан.
-- "Цветы последние..." --начал было я снова и замолчал.
-- Надо беречься,-- настаивала она.-- Это соблазн!
-- Как же бороться с соблазном? -- растерянно спросил я.
-- Надо вооружиться двумя орудиями: постом и молитвой,-- назидательно, как старшаяответила Аксюша.
-- Значит, я, живой человек, должен просить, чтоб стать мне чурбаном?
-- Да, нужно быть как дерево или камень -- и тогда соблазн не коснется...
-- Понимаю,-- ответил я,-- когда на тебя и заберется лягушка, тебе ничего не будет: по молитве своей ты превратишься в чурбан.
Аксюша удовлетворенно замолчала. Тогда в третий раз я ей сказал: "Цветы последние милей роскошных первенцев нолей!"
Она собралась что-то ответить, ей было трудно, и она даже покраснела от усилий, но в эту минуту Бой бросил ей на колени тяжелые передние лапы, лохматую голову приблизил к лицу и просительно заглянул в глаза.
-- Гулять зовет! -- сказала Аксюша, наклонилась, обняла порывисто Боя обеими руками и спрятала лицо в его огненной шерсти. Разговор на этом оборвался".
"Любовь и поэзия -- это одно и то же,-- пишет Пришвин в дневнике.-Размножение без любви -- это как у животных, а если к этому поэзия -- вот и любовь. У религиозных людей, вроде Аксюши, эта любовь, именно эта -- есть грех. И тоже они не любят и не понимают поэзии".
Появление новой женщины по-новому всколыхнуло душу: он вспоминает теперь и переоценивает свое далекое юношеское прошлое. Это прошлое было связано с уверованием в переделку мира с помощью теории и вытекающей из нее прямой политической борьбы. Потом был отказ от этой борьбы и переключение всего себя на художество.
Интересна запись об этом: "В свое время я был рядовым марксистом, пытался делать черновую работу революционера и твердо верил, что изменение внешних условий (материальных) жизни людей к лучшему, непременно приведет их к душевному благополучию... Когда же пришла общая революция, и я услышал, что моя родная идея о незначительности личности человека в истории в сравнении с великой силой экономической необходимости стала общим достоянием, и этому научают даже в деревенских школах детей, то я спросил себя:
-- Чем же ты, Михаил, можешь быть полезен этому новому обществу и кто ты сам по себе?
Так вопрос о роли личности в истории предстал передо мной не как догмат веры, а как личное переживание. Мои сочинения являются попыткой определиться самому себе как личности в истории, а не просто как действующей запасной части в механизме государства и общества... Так разбираясь, я открыл в себе талант писать. И мне открылось, что в каждом из нас есть какой-нибудь талант, и в каждом этом таланте скрывается, как нравственное требование к себе самому, вопрос о роли личности в истории.
Перечитывая свои дневники, я узнаю в них одну и ту же тему борьбы личности за право своего существования, что существо личности есть смысл жизни и что без этого смысла невозможно общество. С другой стороны, прямая заявка личности на право своего бытия невозможна, потому что нет объективного нравственного критерия личности, и заявка личности является заявкой всеобщего своеволия, вульгарного анархизма. Остается признать два параллельных процесса в постоянной борьбе".
Теперь на фоне прошлого встает перед Пришвиным картина настоящего: что из всего этого вышло?
"7 января. Писатель должен обладать чувством времени. Когда он лишается этого чувства -- он лишается всего, как продырявленный аэростат. Прошлый год "Комсомольская правда" имела лицо, а теперь все кончено: все газеты одинаковы. И этот процесс уравнивания, обезличивания неумолимо шествует вперед, и параллельно ему каждое существо залезает в свою норку, и только там, в норке, в щелке, в логове своем, о всем на свете позволяет себе думать по-своему.
Среди ранних писем своих я нашел такое, из которого ясно видно, что в то время я был именно тем самым безлико-общественным существом. И вот этот процесс пошел без меня. И все мое писательство, как борьба за личность, за самость, развилось в этой норе. Мало того, я тогда еще предвидел, что со временем и каждый войдет в свою нору. И вот это теперь совершается. И в этой всеобщности моего переживания и заключается секрет прочности моих писаний, их современность.
...Я теперь вспоминаю смирение свое и молчание, и непонятность утраты своей личности, и упование на будущее, как на беременность... И сейчас время именно такой всеобщей беременности.