Страница 13 из 61
Она сказала, что сдерживает себя, и я тоже стал себя сдерживать благоразумно. Итак, когда она ушла, я взял ее изгрызанный карандашик и тоже погрыз, а резинку понюхал: захотелось узнать, так ли ее резинка пахнет, как все. Резинка почему-то вовсе не пахла.
Наступило время испытания силы душевной, и вопрос стал вплотную, как удержать эту любовь. Сладкий яд проник в мою кровь, и все загорелось, и сгорает синеньким огоньком. Никакая работа мне не может быть заменой этого чувства. Работа -- это уход, побег от себя.
Сегодня еду в Загорск на целую неделю. Вернусь 15-го. Перед отъездом написал Веде: "Милый друг, простите, что без совета с вами решил уехать в Загорск на неделю, чтобы продвинуть конец повести.
Я признаюсь вам, в отношении работы (временно, из-за чего-то большего, чем писательство) я утратил власть над собой. Мы прошли с вами наш предрассветный час, и давайте соберем на время родное нам одиночество.
Много, много есть о чем подумать про себя и собрать. Трудно было найти, но, повторяю, не менее трудно будет сохранить найденное (знаю по опыту своему в искусстве слова).
К счастью, в эту последнюю ночь я почувствовал в себе силу для борьбы с каким-то сладким ядом любви без утраты чистой радости сближения. Милый друг, будьте милостивы всегда ко мне, как были 7-го февраля, держите меня на 3 с минусом и окорачивайте, когда я буду лезть на пятерку.
Против сладкого яда превосходное средство -- работа моя над "Песнью Песней". Я сейчас придумал конец "Неодетой весны" так написать, чтобы весна разрешалась песней, и в песне будет эта чистая радость. Этот конец "Неодетой весны" будет наш и будет значить как первый намек на создание совсем иной "Песни Песней". Я всю жизнь думаю об этой песне, всю жизнь пишу и жду, жду, жду... Так перекидывается у нас мост к вашему чудесному Олегу...
Теперь дело: в верхнем из трех ящиков секретера вы найдете все дневники, расположенные в порядке Р. В-ем. Просмотрите, не нарушая порядка, поверхностно все, выберите себе тетрадку и валяйте цветным карандашом (я разрешаю), разделяйте козлищ от овец: уничтожать козлов буду сам, а овец выводите из дневников.
Ах, вот еще неприятность какая вышла: что я поздно вечером шел по лестнице с дамой под руку, произвело сенсацию у лифтерш и дошло до Аксюши. Явилось опасение, что о ночных прогулках донесут в Загорск. Между тем Аксюша (монашка) в борьбе моей за свободу держится стороны моей. Если же Загорск получит то одиозное сведение, то Аксюшина душа сделается ареной борьбы.
-- Тогда,-- сказала Аксюша,-- я буду вынуждена стать на сторону Загорска.
Я объяснил Аксюше, убедился, что она это не из ревности, а действительно из-за страха возможной борьбы...
Ваши письма к матери в бисерном мешочке мне очень дороги. Когда начинаешь мыслью блуждать и потом неверно придумывать, стоит только поглядеть -- и эта желаемая и обыкновенная жизнь в священном ее выполнении становится заманчивой, и самому начинает хотеться сделать свою поэзию такой же простой и значительной, как жизнь дочери, посвященная больной и старой матери, и как все такое настоящее.
12--13 февраля. Записи в Загорске. Чтобы оградить наш слух от собачьего лая, Веда перед носом Аксюши закрыла кабинетную дверь: Аксюша не поняла, обиделась и так жаловалась мне:
-- Если бы эта любовь была духовная, то зачем закрываться? Духовная любовь не стыдится. Нас у о. Н. (старца) было двести девушек, и мы не стыдились друг друга.
-- Хорошо,-- ответил я,-- ты права, духовная любовь не стыдится. Но зачем же духовный человек допускает в сердце подозрение, что раз люди уединяются, значит, там стыд? Тебе нравится молиться на народе, а мне одному. Так же и любовь.
-- Если любовь духовная, то всем от нее становится хорошо, а от этой, от этой,-- сказала она,-- только двоим!
Ты не знаешь, что может родиться для всех от нашей любви... Но почему нам нельзя, наконец, любить друг друга не твоей, духовной, и не греховной, а просто человеческой любовью?
Мы говорили о будущей нашей литературной работе.
-- Почему мы,-- сказала она,-- говорим о работе?
-- О работе радостной.-- сказал я,-- работа в наслаждение.
-- Хорошо,-- возразила она,-- но почему же непременно видеть радость в занятиях литературой? Можно, например, в море искупаться, и это будет, по-моему, еще радостней.
Так взрослая женщина говорит со студентом, но так же точно она бы говорила с Олегом, если бы он мог вернуться к ней: "Не только молиться уединенно, но и, на радость тому же Господу Богу, искупаться в море!"
И я, когда написал ей последнее письмо свое о том, что лучшее средство борьбы с действием "сладкого яда" есть уединенное писание "Песни Песней" в помощь Олегу, я, конечно, рассуждал как монах. И все мое писание, в том числе и "Жень-шень", есть монашеское дело. И неспроста она мне тогда сказала о морском купанье во славу Господа. А вот если удастся записать за собой все -- это и может стать новой "Песнью Песней". Почему нельзя одновременно и жить и сознавать? День прожил -- день записал.
А вот это Аксюшино возражение против уединенной любви, что духовная любовь есть любить всех и что эта любовь ничего не стыдится -- разве не эта же любовь создавала "Жень-шень"? И письмо мое, конечно, написал монах. Но откуда же у меня, у признанного всеми "Пана", явился монах и Аксюшино понимание слова?
Во всяком случае, раньше я этого в себе не сознавал, а явился он вполне отчетливо лишь теперь, при сближении, значит... в этом сближении что-то пережитое противопоставляется чему-то новому. Отсюда вывод: хочешь мариноваться и заниматься собственными консервами, занимайся и... достигай Мавзолея. Хочешь жить и обогащаться -- прими ванну морскую во славу Господа. Ее замечание о ванне во славу Господа -- есть доказательство ее совершенной откровенности и пренебрежения к мещанской морали.
...И случилось, у нее как раз в эту минуту с поджатой ноги соскочила туфелька и мягко шлепнулась на ковер... Сколько надо переговорить, передумать, сколько с той и другой стороны должно обменяться, смешаться, чтобы возможно стало без стыда и страха поцеловаться. А ведь для того же и была моя "Песнь Песней" на протяжении сорока лет.
Непосланное письмо. "Вы меня только тогда полюбите по-настоящему, когда узнаете во мне своего Олега. Подумайте только о дорогом существе, которое Вы утратили, и пусть перед Вами бы стало, что он может вернуться к Вам изуродованным, горбатым, старым, с перебитыми ногами. С какой радостью Вы бы тогда вернули его к себе, с какой любовью обходились бы с ним -горбатым, без ног и старым. Какое дело нам до этих уродств внешних, если он сам, желанный, находится внутри этого урода.
И вот я жду, когда вы узнаете его во мне и полюбите меня по-настоящему и навсегда. И меня тогда вовсе не будет стеснять, что я старый урод, а вы молодая и прекрасная".
"Я будто живую воду достаю из глубокого колодца ее духа, и от этого в лице я нахожу, открываю какое-то соответствие этой глубине, и лицо для меня становится прекрасным. От этого тоже лицо ее в моих глазах вечно меняется, вечно волнуется, как отраженная в глубокой воде звезда.
Я всегда чувствовал и высказывался вполне искренно, что она выше меня, и я ее не стою. Соглашалась ли она с этим -- не знаю, во всяком случае, она ни разу не отрицала этого соотношения.
В последний же раз, во время ожидания трамвая на улице Герцена, стала вдруг очень ко мне нежной, очень! Она ночь не спала, а я ей стал говорить о дятлах, как они усыпляют песней детей, и еще ей сказал о будущем, когда мы всем расскажем о любви.
Что ей понравилось, какую мою песенку она выбрала? -- но когда я ей в этот раз сказал, что я просто смиренный Михаил, а она моя Госпожа, то она вдруг обернулась быстро и, глядя мне прямо в глаза, ответила: "Не говорите мне этого -- мы равные люди!", то есть мы друг друга стоим.
Я ее провожаю. Ждем номер 26 у остановки. Прислонились к стене. Уютно -- улица стала нашим Домом.