Дурацкое пространство

Мне казалось, что что-то в этом мире устроено не так. И сильно не так. Раньше ведь такого не было, правда? Взять хотя бы гравитационные ямы. На самом деле их следовало, скорее всего, окрестить антигравитационными, но с легкой руки какого-то журналиста-недоучки их стали называть гравитационными. В одну из таких ерундовин я и попал, шагая за Маргаритой. На секунду-другую это облегчило мой труд. Сила тяжести в подобных местах никогда не падала ниже 0g, только уменьшалась в самых критических случаях до одной тысячной. Чудовищная антигравитационная аномалия давным-давно возникла в Мали, захватив площадь около трехсот тысяч квадратных километров. Прелесть ситуации заключалась только в одном: аномалия не распространялась более, чем на два, два с половиной — три метра вверх. Располагайся граница выше — мы, пожалуй, ни о чем не спорили б, поскольку атмосфера с заключающимся в ней драгоценным кислородом была бы выброшена вверх и на нашу долю мало бы чего осталось. Вторая по величине аномалия захватила не маленький довольно-таки кусочек Западной Сибири; третья покарала за какие-то грехи Индию.

Маргарита вздрогнула; я, будто бы заразившись, сделал то же самое. Нет, держать ее руку не было больше никаких сил. Мне приспичило выйти.

Рыдать крану на кухне долго я не позволил — просто наполнил чашку и выпил. Снова накрыло.

Аномалии подразделяются на два типа: стационарные и динамические. Стационарные я описал. Динамическая могла возникнуть везде, даже на стульчаке твоего собственного унитаза. Ничего смешного в этом нет.

Поначалу было очень здорово. Особая радость была доставлена, конечно, детям. Да и мамаш чудовищно грела нелепая, в сущности, идейка, что каждая из них эдак за здорово живешь могла скинуть пузико. Кретинки.

Было и еще кое-что, и, прямо скажем, осознание этого факта мне нисколько душу не грело.

Маргарита вздрогнула. Верхушку двадцатипятиэтажного дома напротив не было никакой возможности разглядеть. Что же она сказала, перед тем, как вырубиться? Кажется, что-то важное.

Туман стелился где-то уже на уровне третьего этажа и буквально на глазах опускался ниже. Солнца, уже, конечно, не было.

Деньги не жгли карман — нет, теперь я понял, что это метафора.

Маргарита?

От нечего делать я занялся изучением квартиры. И очень удивился сразу же.

Вторая комната — не та, смежная, через которую мы прошли, отдельная (у нее был трехкомнатная), — была под завязку забита шестнадцатимиллиметровыми копиями. Это еще слабо сказано. Бобины были везде. Я чувствовал себя полным идиотом, шарахаясь от одного яуфа к другому. В ящиках комода лежали шестисотметровки. Они находились и в утробе второго дивана. Даже на письменнном столе валялись драгоценные тысяча двести метров; я не поленился отмотать ракорд.

Ого. Сумасшедший раритет — такой, что я просто не мог в это поверить. Кегль свинтил бы себе яйца за такую копию. Я, впрочем, тоже был близок к этому.

Не поверив себе, я совершил акт вандализма: выдернул метра три из бобины, дабы убедиться, что это не какая-нибудь там посапка. Заправил обратно. У меня кружилась голова. Такого не могло быть.

Маргарита, владелица всей этой сокровищницы, спокойно дышала в подушку, моя рука ее уже не интересовала. Оставалось только сваливать.

Я был одинок, как солдат на поле боя.

* * *

Вышел. И опять-таки сразу решил завернуть на базу с грузом, а потом чесать домой. Колокола храма молчали. Молочно-белые фонари пытались поглощать туман; что ж, этого и следовало ожидать. Лампы пытались с ним бороться — нет, ничего не получалось толком; далее третьего столба я ничего не видел.

Верх дома Маргариты исчез, давно уже исчезла ее квартира на седьмом этаже; а впрочем, была ли она? Я ведь ее не видел. Осталось только тихое бурление ртути светильников, пытающихся разогнать тьму. Вот овраг со сброшенным металлоломом — и в каком же это году было, а? Сам помогал столкнуть ржавый фургон в реку, хохоча за компанию под пивом, подумав, правда, о том, что мы загрязняем среду. Ларек. Там до сих пор еще торгуют.

Река, по набережной которой шел, извивалась, было тихо; лишь только шлепанье моих расхлябанных сандалий нарушало покой. Кабак на острове был почему-то закрыт; странно, ведь сегодня выходной.

Я свернул на Фестивальную и в который решил допереться до дома слегка кружным путем; это позволяло мне, во-первых, полюбоваться дубами в парке (хотя их даже днем из-за тумана удавалось разглядеть с трудом), во-вторых, завернуть в дежурный магазин, где до позднего часа продавали молочные продукты.

Правильно сделал, не тащиться же с комплектом до дома. У меня не было сил расставлять все по порядку, тем более подключать и проверять.

Зашел на эту чертову базу. Просто кинул аппаратуру в угол, завтра разберусь.

Жара, хрен ее возьми. В помещении было прохладней, как ни странно. Туман был не то что бы влажным, а каким-то — не понять каким: он вполз под рубашку и стал там обустраиваться по-домашнему. Чего-то подобного я ожидал; вышел из фильмотеки, прошел, тем не менее мимо странного желтого строения, и почесал дальше, имея в створе две «точки»; вторая «точка», надо заметить, существовала лишь в моем воображении, так как увидеть ее при таких погодных условиях было невозможно. Улица раздваивалась: ближний путь вел к дому, дальний вел туда же, но с приключениями; чтобы пройти кратчайшим путем, было необходимо разуться и перейти вброд улицу-реку. Да, это была странная улица, пересекающая Фестивальную. Почему мы с Маргаритой не пошли вдоль нее, ведь так было бы короче? Каких-то пятнадцать сантиметров глубины, валуны-валунчики, осклизлые, но не так, чтоб очень — риск поскользнуться и размазать по ним свои драгоценные мозги был не так уж и велик — страх опережает опасность. А дома! Дома на этой улице. Сколько здесь живу, не перестаю удивляться красоте архитектуры. Вот, например, палисаднички. С какой любовью они сделаны! Огорожены (в принципе не люблю какие-то бы ни было ограждения, но здесь делаю исключение) черными невысокими заборами. Куря на балконе, даже как-то неудобно бросить хабарик в эту обитель доброты. И цветочки ведь там растут. Знаете, что меня поражает больше всего? Фантасты придумывают невообразимые миры, сооружают невесть что, а ведь достаточно всего лишь раз здесь прогуляться, и вот он — магический мир с идиотами на поводках — каждый держит его самостоятельно, разве не повизгивая от восторга, что твоя такса. Согнать бы всех писателей сюда — вот забавная картина бы получилась.

Я не стал снимать тапки: все равно дни их сочтены. Вода тихо журчала. На середине пути меня застиг гадкий шум: по набережной тащилась мотриса. Покой был нарушен; боже, за что мне эти испытания? Обувь пришлось-таки скинуть: все могло бы решиться иначе, но поезд проехал. Камни были скользкие. Чуть не навернулся, пересекая эти несчастные метры. Я уже начал жалеть, что пошел этим путем.

На северном берегу мне захотелось постоять и оглядеться. Тишина была в самый раз; не такая, когда рукоятку фэйдера ставишь на бесконечность. Удивительно: не так уж поздно, а нет никаких городских звуков. Вода очень тихо, на пределе слышимости, журчала меж камней, шелестела листва — вдвоем этих звуков уже не удалось бы услышать. Я стоял, как пень, и пытался любоваться перспективой улицы, уходящей от меня фронтально. Туман был на редкость густ и мне приходилось домысливать пейзаж. Тишина уже начала действовать на нервы: треск зажигаемой спички, наверно, заставил бы меня дернуться, как куклу. Хватит лирики, подумал я, как-то надо добраться до дома. Тем более что завтра у меня, в отличие от всех нормальных людей, рабочий день.

Размышляя таким образом, я, тем не менее, спустился с пригорка и нырнул в дубовую рощу. А ведь хотел пройти с краю. Видимо, ничто не способно убить во мне тягу к аллеям и деревьям. И, разумеется, к небу. Но его теперь не увидишь — оно всегда закрыто белесой пеленой, и лишь только с помощью старых цветных фотоснимков можно составить себе некоторое представление о том, как некогда выглядел зенит и прилегающие к нему окрестности. Извечный туман, упавший давным-давно на планету, очень сильно осложнил жизнь людям, но что было поделать! Туман был везде: поселился, прописался на всем земном шаре и чувствовал себя, надо сказать, очень комфортно, был практически всюду: невозможно было отыскать такой уголок, куда бы он не заполз. Его наличие, что весьма любопытно, мало повлияло на изобразительные искусства, в частности, на живопись и графику. Художники по-прежнему изображали пейзажи с прозрачными далями; подобные картины оплачивались теперь, как ни странно, даже выше, чем портреты. Настоящее возрождение пережил жанр стиллевена, а портрет потихоньку загнивал — люди почему-то перестали интересоваться собственными физиономиями, что было очень странно — ведь рядового идиота не интересует ничего, кроме собственного фэйса, фэйса жены, детей, внуков и прочих хомячков. Эволюция. Мне, впрочем, было сложно судить о ней, ведь она началась до моего рождения. Рассматривать старинные картины было верхом наслаждения, ведь в них не было тоски по утраченной линейной перспективе, кою полностью затмила и буквально съела перспектива тональная. Если быть более точным, воздушная перспектива.