Страница 1 из 7
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца».
А. С. Пушкин, «Утопленник: Простонародная сказка»
1.
Вторую неделю я обитал дикарем в узенькой щели, разрезавшей черноморские скалы, обитал среди сосен, черненых обычными здесь пожарами. С берега мою площадку и палатку на ней совсем не видно, так что был я дикарем вдвойне, хотя и не вполне. Не вполне, потому что с обеда в соседней щели, - метрах в трехстах от моей в сторону Архипо-Осиповки (местные ее зовут Архипкой), - стояли местные из какой-то кубанской станицы на слуху. Я, форменный Робинзон, слушал их дальний пиратский смех, барски ужиная при свечах и в порывах симфонической музыки из радиоприемника, работавшего под крутым берегом на слабую «троечку». Барски, потому что прошлой ночью на резинку попалась кефаль - первый раз за многие годы диких стоянок! Не пара-тройка приевшихся морских ершей, охочих посмертно вырубить на несколько часов твою палаческую руку ядом плавников, ни синец, вкус которому придает лишь рыбацкий голод - роскошная кефаль на полкило! Ее-то я и ел, поджаренную фри костром и кроваво-красным закатом. Неплохо, надо сказать, у них получилось! Тем более, утром ходил в Архипку пивка попить с чебуреками и за вином - попалось, кстати, на удивление отменное. Пусть красное вино, не к рыбному блюду, но это условности.
После второго куска рыбы (если честно, она представляла собой вовсе не кефаль, начисто отловленную Костей-рыбаком из известной песни Бернеса, но пиленгаса, ее близкого родственника, завезенного из дальневосточных морей) я закурил, тут волна с симфонией ушла, но в соседней щели мужской смех сменился многоголосо девичьим. Они визжали в море от полноты жизни, слепившей их блеском прикорнувших на берегу лаковых внедорожников, углями мангалов, мерцавших оранжевыми всполохами, крепостью сладкого вина! Они смеялись, барахтались в море, в теплой южной ночи, криками привлекая к себе мужчин, говоривших о пустом или деле за раскладным столом, оккупированным всяческой деликатной снедью, горделивыми заморскими бутылками, пачками невиданных сигарет. Конечно, я завидовал самцам девушек, потому и выпил под этот смех полную кружку, выпил, чтоб не думать о женщинах, особенно той, которая уже как месяц назад лишь на сутки разорвала мое одиночество на две половинки.
Через пару часов соседский праздник жизни химически быстро выпал в осадок, и меня потянуло окунуться в ласковом море. Конечно же, я поплыл в сторону растаявшего в звездной ночи смеха, наверное, чтоб понежиться воришкой в чужой постели, то есть в воде, только что ласкавшей отзывчивые девичьи тела. В щели никого уж не было – уехали соседи на джипах тихо, как воры. Не скажу, что я расстроился, оставшись один, но было немного, оттого и вспомнил свою бутылочку, ждавшую меня наедине со свечей, едва удерживавшей тщедушным фитильком свою жар-птицу, свой огонек, растанцевавшийся в ночном бризе.
2.
Поплыл я к своей мечте, тьфу, бутылочке не быстро, боясь напороться на собственную закидушку с тридцатью свирепыми крючками, и скоро увидел ее в лунном свете, до дна морского достававшем. Нагая, она парила в призрачной воде, взявшей ее жизнь, парила в бессмысленно жадной толще, готовой переварить в слизь ее стройное, не рожавшее еще тело. Сообразив, что нарвался на утопленницу, - вот почему слиняли соседи в минуту! - взвинтился, со всех сил потянул ее к берегу, за волосы потянул, - русые, длинные и тонкие, - уложил там на песок ничком и головой к морю – из легких полилась вода, - пощупал сонную артерию.
Пульса не было. Перевернул утопленницу на спину, - глаза ее, кажется, голубые, уставились в небо, - зажал нос пальцами, прильнул губами к губкам, когда-то алым, теперь синим, стал вдыхать воздух. Как полагается, двенадцать раз в минуту. Вдыхаю раз за разом, каждый раз отмечая, что губы у нее такие мяконькие, живо-тонкие, целовать такие в натуре – небесное наслаждение, если, конечно с взаимностью целовать…
Минут тридцать я дышал в нее, как проклятый, одновременно сдавливая грудину - не задышала, как ни старался, как не представлял ее живой, как не видел воочию ее улыбку, ее, с женской благодарностью смотрящую на меня, на своего спасителя, несомненно, посланного Богом.
Решив, что несчастная умерла, сел перед ней, перед трупом ее сел, стал смотреть…
Она лежала под луной в шелесте сонного прибоя. Широкий таз, узкая талия, лебединая шея, осевшие полные груди - все живое, готовое к жизни, радости, любви. Мне казалось, что жизнь девушки еще витает над потерявшим ее телом, над моим телом витает, надо мной, как и она, утратившим душу, если не всю, то большую толику.
…Давным-давно, загорая у бурной южной реки, я увидел, как вынесло из заводи на дикую стремнину мальчика лет девяти, увидел, бросился к берегу, желая вытащить его, но замер, поняв, что реку с ее добычей никак не догнать. Меньший брат мальчика, рыдая:
- Вытащи его, вытащи!!! - толкнул меня в воду, я поплыл со всех сил, лишь с гребня очередной волны видя свою цель, уже отдавшуюся воле течения. Когда до водосбросной плотины, - преодолеть ее живым было невозможно - осталось метров сто, чувство самосохранения устремило мой взор к берегу, и тут же раздался пронзительный крик, рвавший слух в клочья:
- Вытащи меня, вытащи!!! – несомненно, это кричала витавшая надо мной душа только что утонувшего мальчика. Управляемый этим сгустком энергии, я бешено погреб к маленькой ниагаре, метрах в тридцати от нее углядел в воде маленькое обмякшее тело, вынес на берег, отдал набежавшим людям, и скрылся с их глаз, стыдясь дрожи, охватившей все тело…
И снова это! Снова я чувствовал, что душа девушки витает над потерявшим ее телом, витает над моим. Витает, касаясь фибрами, витает, алча проникнуть в меня, в мою жизнь, чтобы подвигнуть на что-то безумное.
Ей удалось это, она какой-то ворвалась в меня сквозь неотрывно смотревшие на нее глаза, по нервам и нейронам проникла до самого таза, и в самой его середке сладостно заныло. От этого ноя мой оголодавший член вздыбился, взял власть над отключившимся мозгом. Почувствовав себя конченным, вконец конченным, почувствовав себя на пороге другой жизни - нечеловеческой и преступной, я взял ее…
3.
Это было нечто. Это было упоительно! Я вовсе не чувствовал себя некрофилом, я чувствовал себя человеком, пытающимся обратить чужую смерть в существование! Я бил своим телом ее тело, я доставал его до сердца, я кричал смертной ночи и ей:
- Живи, живи, живи!!!
Лишь только я кончил, все стало на страшные свои места.
Я изнасиловал мертвую душу, изнасиловал утопленницу. В ее влагалище – моя сперма.
Это конец! Что делать?!!
Опустошенный, я не смог ответить на этот вопрос. Решив, что ответит утро, пошел к себе, в щель, выпил водки, чтобы поскорее уйти в последний свой обыденно-человеческий сон.
…Обычно стакан водки отключает меня часов до шести утра, но не в тот раз. Я не отключился, я видел воочию мрачную зону в Пермском крае или Мордовии, видел зеков, насилующих меня, омертвевшего. Видел ее, лежащую на берегу, на холодном ночном песке. Видел, как она поднялась, посидела, припоминая последнюю жизнь. Видел, как обернулась, услышав оживший вдруг приемник, увидела свечу, горевшую ровно, как в склепе, потому что бриз замер, как напуганный свидетель. Она долго смотрела на нее, так долго, что пламя затряслось от панического страха. Поднялась, пошла к щели на неверных ногах. Взобралась по крутизне, по которой я днем-то поднимаюсь, чертыхаясь и подворачивая ноги. Встала на площадке рядом с прахом костра – тот мигом вспыхнул от испуга. Подошла, к палатке, походя опрокинув бутылку недопитого вина, оно радостно забулькало, выливаясь на землю, из которой вышло.