Страница 2 из 36
Сказки да страшные истории про Чёртову топь любили слушать все, кто жил в Болотной стороне.
И не только слушали, но и сами, когда приходилось выбираться из своих дремучих мест в иные края, охотно сказывали, приукрашивая самыми различными подробностями, ссылаясь на собственные глаза и уши: "Сам видел, сам слышал, не ведаю, как жив остался!"
- Пускай пугаются, - хитро пересмеивались меж собою рассказчики, авось не захотят к нам нос совать. Мы и со своими-то попами да боярами не совладаем никак, нам пришлых ненадобно...
Сами же Болотного края крестьяне Чёртовой топи не боялись, но и не жаловали её: жили сами по себе, а болото было само по себе. Что с него толку? Пугает бродяг да гостей незваных, и на том спасибо.
Но даже в сушь великую трясине засуха не страшна, на ней трава хорошо растёт. Раз есть трава, то будет и сено. А сено будет - значит, скотина зиму переживёт, хозяевам с голоду умереть не даст.
Вот и отправился Савушка к Чёртовой топи. Как думал, так оно и оказалось: стеной стоит трава-мурава! Да какая пригожая! Сено из неё получится на загляденье, что каша - хоть самого барина корми!
Вынул Савушка из кошеля завёрнутый в тряпицу точильный камень-брусок, зачиркал им по лезвию косы. И коса зазвенела весело - будто соскучилась по работе.
Савушка отбивал косу и соображал: добро бы кочки подсохли от жары, смогли бы человека удержать. В обычное время к трясине и подойти-то боязно - нога уходит в топь, словно и впрямь черти вниз тянут, где уж там косить! Но ныне-то какая трава! Словно сон! Неужто так и останется, нескошенная, гнить?!
Убрав камень в кошель, Савушка отложил косу в сторонку и попробовал сделать шаг-другой по болоту. Первая кочка выдержала Савушкину поступь, а вторая нежно забулькала и плавно, словно нехотя, начала опускаться.
Савушка отпрянул назад, на твёрдую землю.
Стёр с лица выступившие от испуга мелкие росинки пота, плюнул на кочку:
- Вот проклятущее болото! Такое пекло стоит, А ему хоть бы что! Видно, истинно старики сказывают - нет у трясины дна!
Солнце уже за верхушки деревьев начало сползать, сухие тонкие тени легли на зелёную шерсть болота, а Савушка всё прыгал вдоль болотной кромки, всё надеялся найти местечко потвёрже.
Но кочки по-прежнему не позволяли сделать больше шага-другого в глубь трясины: они мягко, ласково обнимали его босые ступни и тотчас же с ласковым журчанием проваливались в топкую бездну.
Савушка сноровисто прыгал назад, на край земли, а кочки как ни в чём не бывало всплывали.
- Поплавки, ну прямо поплавки! - злился Савушка. - Только на реке поплавки мне помогают рыбу словить, а тут я сам вместо рыбы, того и гляди, поймаюсь!
Усталый Савушка вернулся к своей сверкающей, как ручеёк в сухой траве, косе: присел, прислонился к тёплому стволу дерева. Вынул из кошеля завёрнутый в чистую тряпицу ломоть.
Совсем уже было примерился Савушка куснуть хлеба, но... замер от удивления: среди болотной вязкой тишины откуда-то издали, словно из самой топи, послышалась ему песня.
- Чур меня, чур! - забормотал Савушка и щёлкнул себя по носу: не мерещится ли?
... А родные детки - наши пули метки!
Ать-два, ать-два, с ними горе - не беда!
выводил далёкий мужской голос.
"Может, взаправду тут черти водятся? - подумал Савушка и, опустив хлеб в кошель, взял в руки косу. - Кто ж, кроме них, по болоту может ходить, песни петь?"
Песня же становилась всё ближе, всё яснее, всё громче.
А родные сестры - наши сабли остры!
Ать-два, ать-два, с ними горе - не беда!
Вот хлюпанье шагов слышно.
Вот уже и фигура певца видна.
Только шагает он как-то странно, не по-человечески высоко поднимая ноги.
Мы лихого ворога били любо-дорого!
Ать-два, ать-два, ему горе и беда!..
Савушка убрал хлеб в кошель, встал и, сжимая косу в руках, внимательно и насторожённо смотрел на идущего по болоту человека.
На нём был зелёный кафтан, из-под которого виднелся красный камзол. На ногах - сапоги, а на голове - солдатская шапка.
"Солдат! - чуть не воскликнул Савушка. - Соллат, к нам, в Болотные края? По какой причине?
Что ому за нужда?"
Солдат заметил Савушку и, круто повернув, направился к нему. Теперь стало хорошо видно: к солдатским сапогам привязаны сплетённые из гибких прутьев круги, похожие на днища бочек или печные заслонки. Из-за них и приходилось ходоку высоко поднимать ноги, зато "заслонки" не давали проваливаться, держали ходока.
"Ишь занятно надумал! - покачал головой Савушка. - Надо перенять!"
На плече солдат нёс посох - больше у него ничего и руках не было.
"Верно, из наших... Отслужил своё, возвращается, - подумал Савушка, чужой по болоту не пошёл бы нипочём..."
Солдат увидел, как воинственно Савушка держит косу. Светло-бурое, словно кора сосны, лицо солдатское расплылось в улыбке. Мохнатые, ворсистые брови поползли вверх, блеснули острые голубые глаза. Безвольно висящие длинные, как ветки плакучей ивы, усы зашевелились - будто весёлым ветерком подуло.
Солдат ступил на твёрдую землю. Обрывки мха и зелёные нитки тонких водяных трав опутывали круги-плетёнки, привязанные лыком к солдатским сапогам.
- Эй, босой с косой! - усмехнулся солдат и опёрся на посох. - С кем ты воевать-то собрался?
Неужто я на ворога похож?
Савушка косу опустил, но продолжал недоверчиво рассматривать неожиданного пришельца.
- Чего тебе в нашем краю Болотном понадобилось, служба? - спросил он. - Что потерял, чего найти хочешь?
Солдат сел под берёзу, принялся откручивать задубевшее лыко с сапог.
- Я, мил человек, - сказал солдат, - двадцать пять годов на царской службе лямку тянул, ружьё таскал. Топором, приходилось, помахивал - струги строил, дома ставил... Сквозь вьюги и жару шёл, через лес прорубался, в горах мёрз, в ста реках тонул, в ста огнях горел... Сто боёв отвоевал яичной скорлупки не выслужил. Теперь, после смерти царя-государя нашего Петра Алексеевича, по прозванию Великого, отпущен на все четыре стороны. Иду, мил человек, в родное сельцо.
Савушка прислонил косу к берёзке, подсел на корточках к солдату:
- А где сельцо твоё, служба?
- Ежели оно ещё на месте стоит, то я уже дома, - улыбнулся солдат, и мохнатые брови его заходили ходуном. - Через речку, мимо мельницы - рукой подать!
Савушка внимательно всмотрелся в лицо солдета, проговорил неуверенно:
- Ты, случаем, не Игнат, Захаровны-травницы сын?
- Верно твоё слово! - Солдат отвязал наконец круги-заслонки от сапог, блаженно вытянул ноги. - Игнатом меня кличут. А вот тебя, мил челоиск, не признаю...
- Я ж Савушка, однолетка твой! Княжеского конюха сын меньшой! Помнишь, тонули вместе в омуте, под мельницей?!
- Сава - на всю деревню слава! Ты?! Не признал, лопни мои глаза! Ах ты чертовщина какая!
Сава! - Игнат вскочил на ноги. - Савелий!
Они обнялись.
Белобокая сорока, усевшись на куст, удивлённо крутила головой и смотрела на мужчин, молча сжимавших друг друга в объятиях. Потом сорвались с ветки и помчалась, виляя среди деревьев, видимо, заторопилась рассказать всем птицам о встрече старых друзей, которые не видели друг друга четверть века.
А старые друзья уселись на сухую, выжженную траву и, разделив по-братски хлеб, принялись есть его и рассказывать друг другу о житье-бытье.
- Что мать умерла, я перед самой Полтавской битвой узнал, - сказал Игнат. - Мне наш командир накануне посулил побывку: отпущу, говорит, тебя в деревню на целую неделю. Как шведа разобьём, так и пойдёшь... А тут эта весточка. Ох осерчал я на шведа! Ну чтоб ему пораньше к нам на битву-то явиться, тогда б я, - может, ещё к матери успел. А теперь и побывка-то вроде уже ни к чему... Да, было дело под Полтавой! Дали мы шведам жару!
- Медаль полтавская? - почтительно рассматривая прикреплённый к кафтану серебряный кружочек, спросил Савушка.
- А про что тут писано не разумеешь? - показал Игнат медаль. - За Полтавскую баталию 1709 года!