Объяснимое чудо

Разница была только в том, что сегодня в редакции отсутствовали самые наши мудрые головы, в качестве единственного представителя своей породы они оставили шепелявого ДУ, ворчливого экономиста, который, едва началась наша смена, объявил, чтобы его по возможности не беспокоили, у него, видит бог, работы по горло.

Я знал, какой работы у него по горло: ему нужно было — поскольку он был членом редколлегии — подписать сотню-другую поздравительных открыток, а все мы знали, что не такой уж он любитель писать.

Не будучи слишком предубежден против членов редколлегии, я тем не менее поторопился выполнить полученное задание прежде, чем наш Эконом сунется в неге со своими Цветами.

Выкинуть дом Мюллендорпфа было легче легкого, закрыть брешь другими иллюстрациями тоже труда не составляло. Я быстро отыскал среди запасных клише три пейзажа, удачно сочетавшихся друг с другом и ложившихся на полосу, но тут я внезапно ощутил всю необычность рождественской смены, и в голове у меня точно какой-то человечек застучал, выбивая иронические строки: три пейзажа вместо фасада — вот уж поистине выдающееся достижение, к тому же оно полностью отвечает на вопрос: хватит ли у некоего редактора отваги, одолев свои ахи и охи, совершить героическое деяние.

Я, стало быть, не взял пейзажей родного края, хотя у меня уже сложилась прекрасная подпись к ним; нет, ведь я сейчас почти что хозяин редакции, у меня есть права, у меня есть реальные возможности, у меня есть страстная мечта свершить нечто необыкновенное, о чем утром, забираясь в постель, я подумаю: вот проснешься, а фото уже напечатано и по всей стране встречено с удовлетворением, и ты на славу кончаешь свой год.

И вот, твердо решив раскопать этакий перл, я отправился в отдел «Страна и люди», но с тем же успехом я мог воспользоваться триптихом из леса, поля и лугов — у них нашлись только парни, ныряющие в прорубь, душеледенящая улыбка продавщицы у аквариума с карпами, озабоченный лесник в редкой еловой рощице да всякие народные обычаи и диковины, а также Прекрасные Лики Человеческие в праздничном варианте.

Все это было мне без надобности, и архивную папку я перебрал только потому, что журналист в своей работе должен идти до упора.

Но вот тут я понял, за чем я весь вечер охотился, что буду я делать ночью и что получит от меня на следующее утро человечество. В руках я держал фотографию, фотографию девушки; подобной фотографии в жизни не бывало на страницах нашей газеты, и вообще девушку, такую современную во всех отношениях, читателям этой газеты вряд ли доводилось часто видеть.

Девушка на фото была обнаженной, однако выражение это не слишком удачно, оно подразумевает скорее состояние исключительное, а я в принципе отдаю должное нашей традиции — надевать на себя кое-какие одежды. При виде этой жизнерадостной невозмутимой красавицы я задумался над проблемой благопристойности и противоестественности, я созерцал девушку на фотографии, как редко созерцал какую-либо девушку, и при этом не казался себе ни дураком, ни нахалом — подобное эмоциональное состояние в присутствии раздетых дам я, во всяком случае, испытывал далеко не всегда.

О, я, конечно же, прекрасно знаю, какова разница между девушкой и клочком бумаги, на котором сфотографирована девушка, но от этого фото дух захватывало, потому что девушка была как живая благодаря полному отсутствию какой-либо позы.

Девушке на фотографии поистине незачем было подчеркивать свою особенность, она, видит бог, вся была особенная, но ведь нам известны изображения женщин, глядя на которые задаешься вопросом, производила ли на тебя хоть одна знакомая женщина подобное сногсшибательное впечатление, и с облегчением отвечаешь на него отрицательно.

Дабы заранее исключить недоразумения касательно жизнерадостности и физической культуры, я готов был, прикинув на глазок, поручиться, что девушка может у кого хочешь вызвать учащенное сердцебиение, а также создать праздничное и радостное настроение, стало быть, фотография эта и подавно не годилась для публикации в нашей высокопринципиальной газете.

Я уже, кажется, век сидел, уставившись в черноту святой ночи, но ничего, кроме уголка мокрой серой крыши, не видел и злился при мысли о том, что примерно то же самое скорее всего увидит завтра человечество, продрав утром глаза, в которых сию секунду еще мелькали сны о серебряном дожде на елке и миндальных пирожных, о снеге, зайчике и жареном гусе, а какая возможность была бы у нашей газеты помочь своим читателям одолеть сей горестный миг и радостно встретить праздник, и как легко было бы это сделать, если бы ответственные лица нашей газеты попытались изменить свою натуру и позабыли свой уговор, который они некогда заключили, когда-то и где-то, во времена какого-то благочестивого начальника и по каким-то непостижимым причинам, уговор — в жизни не помещать оголенную женственность меж руководящих статей газеты и, стало быть, сохранять предельно ясный характер нашего органа.

И надо же, именно в час яслей и пастухов, предназначенный услаждать наши сердца и просветлять наши умы, я целиком и полностью был погружен в мерзкое ощущение собственной ничтожности. Как вдруг, к счастью моему и наших читателей, у меня в голове еще раз мелькнуло слово «ответственный», и я тотчас вспомнил, что в настоящую минуту именно я являюсь ответственным — ответственным за замену устаревшей фотографии более подходящей, а какое фото могло быть более подходящим, чем фото, которого все мы заждались.

В папке, где я нашел фотографию девушки, было еще десятка два фото и довольно мутный отчет о выставке, на которой их показывали — выставка, разумеется, называлась «Лики времени», — и меня за живое задело, что автор статьи не упомянул о моей красавице; я, разумеется, мысленно воздал ему по заслугам, но, глянув в отчет еще раз, заметил, что, видимо, его творческий принцип не позволял ему вдаваться в подробности.

В порыве прозорливости, каковая будто бы объявляется у человека, когда он решится на отчаянно-смелый шаг, я выбрал из папки в дополнение к прельстительной юной даме еще пять фотографий, вернее говоря, я не выбрал, я просто вытащил их и, мимолетно глянув, заметил, что среди других ликов нашего времени были портреты пожилой женщины-агронома, известного на всю страну охранителя зверей, почти столь же известного знатока барокко и пожарного — последний, казалось, мечтал о грандиознейших, но потушенных в конце концов пожарах.

Если у меня и были кое-какие сомнения, то, идя наверх, в цех цинкографии, по пустынным коридорам и гулким лестничным клеткам, я полностью освободился от них, ибо так пусто бывает, видимо, в заброшенных рудниках или на кораблях, которые считают погибшими, в местах, где царит бессмысленное расточительство и страх той пустоты, которая возникает, когда человек покидает свое рабочее место.

Понимаю, подобные мысли рождались под влиянием пафоса этого необычного ночного часа; где-то там, в большом мире, ожидало охваченное волнением человечество, а здесь, в редакции, я двинулся на Великое Дело — вот когда дают себя знать ужас и всякого рода преувеличения, одно скажу наверняка — в пустынных коридорах и у дверей, за которыми, знал я, стоят без дела сотни аппаратов связи с миром, в мозгу моем с новой силой вспыхнула мысль, что мне следует во весь голос заявить о себе этому миру.

Цинкограф же, которому я передал шесть фото с просьбой сотворить из каждого клише двух различных форматов, не заметил моего душевного состояния, он спросил только, не собираюсь ли я ради праздника издать иллюстрированный журнал. Подобный упрек с незначительными вариациями мы вечно слышали от цинкографов, но с этим приходилось мириться, если мы приносили им более двух печатных форм да еще желали получить клише до истечения двух недель.

Я, стало быть, постарался напустить туману; ведь мне не нужны были дважды шесть фото, по сути дела, мне нужно было одно, и оно нужно мне было вовсе не для меня лично; вся операция была задумана, чтобы послужить человечеству; приди я к цинкографу с одной фотографией разоблаченной дамы, у нас, чего доброго, завязался бы долгий разговор, а я хотел совершать дела.