Расплата

— Нечаянно, конечно, — сказал Бастиан с фальшивым смехом, безумно раздражавшим Антона.

— Нечаянно, да. Веди себя, пожалуйста, как положено мужчине, сопровождающему беременную жену. Мне хотелось бы, если можно, стать дедушкой.

— О’кей, — пропела Сандра, — до этого еще так далеко… Пока, па, я позвоню.

— Пока, дорогая. И постарайся быть подальше от того дома, когда в него ворвется полиция. Пока, Бастиан.

Это не было настоящей ссорой, но, уже в который раз, демонстрацией взаимного раздражения, ставшего почти обязательным.

Ван Леннепа нигде не было видно, и Петера тоже. Медленно отдался он на волю потока. Старики и старухи на маленьких балконах растопыривали пальцы на обеих руках в виде знака V, который они помнили с войны; оркестрики двигались вместе с демонстрантами, и на всех тротуарах звучала музыка, за которую никто не собирал денег. Все общественные отношения явно разбалтывались. На крышах трамвайных остановок плясали шалые панки в черных рейтузах, в слишком больших, лоснящихся от старости пиджаках с блошиного рынка, с торчащими клочьями волос, выкрашенных в желтый и фиолетовый цвет, и все те, кто до сих пор их боялся, растроганно смотрели на них. Только в воздухе Нидерланды оставались неизменными. Рекламные самолеты сообщали, что лишь Иисус несет мир и что цветные фотографии лучше всего печатают на Телячьей улице, номер такой-то. На крыше запаркованного фургона сидели между тем два решительных пятнадцатилетних подростка со своей собственной интерпретацией Марша мира:

ПЕРВУЮ БОМБУ — НА ВАШИНГТОН

Проходя мимо этого плаката, демонстранты делали непроницаемые лица и откашливались в кулак; были и плакаты на русском, со словом МОСКВА на них. Антон видел, как изо всех поперечных улиц вливались в толпу новые людские потоки, иногда в двух местах сразу, — постепенно начиналось нечто невероятное. И в его собственном потоке существовали отдельные течения, он заметил, что люди вокруг него все время сменяются. На полпути к Набережной Наместника он был вдруг оттеснен в сторону шеренгой черных фигур, в масках и с трещотками, которые быстро расчищали себе дорогу сквозь толпу; флуоресцирующие скелеты были нарисованы на их костюмах — средневековье, чума. Он наткнулся на кого-то и извинился: это была та самая женщина, что недавно смотрела на него. Он рассеянно улыбнулся.

— Тони? — спросила она неуверенно. — Ты не помнишь меня?

Удивленно смотрел он на нее: маленькая женщина лет шестидесяти, с почти белыми волосами и очень светлыми, немного выпуклыми глазами за толстыми стеклами очков.

— Прошу прощения… я что-то не…

— Карин. Карин Кортевег. Твоя соседка по Харлему.

Сперва — словно вспышка молнии, в продолжение которой крупная блондинка из «Сюрприза» превратилась в маленькую старушку, стоявшую рядом с ним. Потом растерянность.

— Если ты не хочешь со мной разговаривать, скажи, — произнесла она быстро. — Я сразу уйду.

— Нет… да… — пробормотал он. — Я должен немного… Это так неожиданно.

— Я тебя давно увидела, но, если бы ты не столкнулся со мной, я бы с тобой не заговорила. Правда. — Она смотрела на него виновато.

Антон попытался взять себя в руки. Его била легкая дрожь. Как летним днем у моря темная, холодная тень облака скользнет вдруг по пляжу — так возник внезапно перед его глазами тот проклятый военный вечер.

— Нет, оставь, — сказал он. — Раз мы теперь здесь, вместе…

— Это, очевидно, должно было случиться, — сказала она, доставая сигарету из сумочки, где лежала открытая пачка.

Она прикурила от поднесенной Антоном зажигалки и взглянула на него.

— Надо же — на Марше мира…

Это, очевидно, должно было случиться; помрачнев, он убрал зажигалку в карман, думая между тем: но Плуг-то лежал перед вашим домом, и очевидно, этого не должно было случиться. Он чувствовал, как поднимается внутри давнее, отравляющее мозг чувство: как будто все так и должно было случиться, как будто труп лежал перед их домом. Медленно шел он рядом с ней. Ему было противно. Он мог просто уйти, но он знал, что женщине рядом с ним было, может быть, еще хуже, чем ему.

— Я тебя сразу узнала, — сказала Карин. — Ты стал таким же высоким, как твой отец, и поседел, но в то же время ты совсем не изменился.

— Мне это часто говорят. Не знаю, хорошо ли это.

— Я знала, что когда-нибудь встречу тебя. Ты живешь в Амстердаме?

— Да.

— А я — вот уже несколько лет как в Эйндховене. — Он продолжал молчать, и она спросила: — Кто ты по профессии, Тони?

— Я — анестезиолог.

— Правда? — спросила она удивленно, как будто всегда хотела, чтобы он стал именно анестезиологом.

— Правда. А ты? Все еще медсестра?

Казалось, мысль о себе огорчила ее.

— Давно уже нет. Я много времени провела за границей, там работала с трудными детьми. Потом — здесь тоже, несколько лет, но теперь живу на пособие. Я не слишком здорова… — И, с облегчением меняя тему, она спросила: — Девушка, с которой ты разговаривал, — это была твоя дочь?

— Да, — сказал Антон неохотно. У него было чувство, что она не имела никакого отношения к этой части его жизни, которая существовала скорее вопреки, чем благодаря ей.

— Знаешь, она похожа на твою мать. Сколько ей лет?

— Девятнадцать.

— Она в положении, а? Это видно скорее по глазам, чем по животу. А еще дети у тебя есть?

— Есть еще сын, от второй жены. — Он огляделся. — Он должен быть тоже где-то здесь.

— Как его зовут?

— Петер, — сказал Антон и посмотрел на Карин. — Ему двенадцать. — Он увидел, что она вздрогнула, и, чтобы помочь ей, спросил: — А у тебя есть дети?

Карин потрясла головой и уставилась в спину идущей впереди женщины, которая везла перед собою старика в инвалидной коляске.

— Я никогда не была замужем…

— А твой отец еще жив? — Выговаривая это, Антон заметил, что вопрос звучит саркастически, хотя он и не имел этого в виду.

Она снова затрясла головой.

— Давно уже нет.

Молча плелись они рядом, продвигаясь вперед вместе с толпой. Скандирование лозунгов прекратилось, повсюду раздавалась еще музыка, но рядом с ними все молчали. Карин хотела поговорить о том, давнем, но он чувствовал, что она не отваживалась начать. Петер, навсегда оставшийся семнадцатилетним… теперь ему было бы пятьдесят четыре. И не столько по своему собственному возрасту, сколько по этой вычисленной сумме он понял, как давно все это было. И еще — по этой, разом постаревшей молодой женщине, шедшей рядом с ним, — когда-то он возбуждался, глядя на нее, но с возрастом эти ноги, некогда изящные, как профиль самолетного крыла, превратились в грубые колоды. И эта женщина, может быть, последней видела Петера живым. Со смешанным чувством страха и облегчения, какое бывает у писателя, знающего, что он приступает к последней главе своей книги, Антон сказал:

— Послушай, Карин. Давай не будем притворяться. Ты хочешь об этом забыть, а я хочу знать. Что произошло в тот вечер на самом деле? Заходил ли к вам Петер?

Она кивнула.

— Я думала, он пришел нас застрелить, — сказала она тихо, не отводя глаз от спины перед собой. — За то, что мы сделали… — Она коротко взглянула на Антона. — У него был пистолет в руках.

— Пистолет Плуга.

— Об этом я позднее тоже слышала. Он появился в комнате неожиданно, он был ужасен. У нас горела только одна сальная свечка, но я видела, что он был совершенно вне себя. — Она проглотила слюну и продолжала: — Он сказал, что мы негодяи, что он нас прихлопнет, как мух. Он был в отчаянии. Он не знал, что делать, они преследовали его, и он не мог выйти из дому. Я сказала, что он должен немедленно выбросить пистолет и что мы его где-нибудь спрячем, так как если они придут, то его могут принять за убийцу.

— А что он ответил?

Карин пожала плечами.

— По-моему, он ничего не слышал. Он стоял перед нами, размахивая пистолетом и прислушиваясь к тому, что делалось на улице. И мой отец велел мне замолчать.