Прокурор для Лютого

Затем задал неожиданный вопрос:

— М-да, напорол ты, Заводной, косяков… Напорол… Бля буду. А еще какие косячки за тобой водятся?

— А что это такое? — Митрофанов недоуменно уставился на авторитета.

— В попку не балуешься? С мусорами дружбу не водишь? Друзей-приятелей никогда не сдавал?

Митрофанов, который до сих пор не мог прийти в себя от пережитого, к тому же — не понимавший, что после потребления дозы «русского оргазма» он стал чем-то вроде зомби, тряпичной куклой в чужих руках, не сознавал очевидного: участь его была решена, едва он переступил порог хаты. Допрос, рассказ, ритуальные на любой следственной хате вопросы о косячках — не более, чем импровизированная комедия, как-то разнообразившая тусклую жизнь подследственных. Ведь еще час назад на хату пришла персональная малява от смотрящего тюрьмы с подробными инструкциями по поводу дальнейшей судьбы негодяя.

— Да нет…

— Ты еще не сказал, статью какую шьют? — напомнил мужчина с косматыми бровями.

— Да не помню я. Номер какой-то вроде как назвали, да я не больно в этом разбираюсь, — откровенно сознался Митрофанов, мысленно моля Бога, чтобы этот допрос поскорей завершился.

Говоривший нехорошо прищурился.

— Ничего, вспомнишь, времени у тебя впереди до хрена. Только сдается мне, голубчик Заводной, что ты хотел законного вора набарать… Да и оскорбил его как — нехорошо, нехорошо…

Митрофанов был словно бы в прострации — он одновременно и понимал, что теперь с ним наверняка произойдет нечто ужасное и непоправимое, и не понимал этого. Слова глушились в затхлом воздухе камеры, словно в мокрой вате, и Заводной механически, будто марионетка, подчиненная воле невидимого кукловода, кивал даже после самых коварных и неожиданных вопросов.

— Так хотел? — возвысил голос старшой.

— Получается, что хотел… — эхом произнес Заводной. — Да ведь я человек маленький, шестерка… Мне сказали — я сделал.

Сидящие за столом после этих слов громко зашумели, и тот самый татуированный, который подозвал первохода к столу, произнес, обращаясь к старшому — безусловно, смотрящему камеры:

— Череп, наша хата не потерпит, чтобы какой-то паучина помоил честное имя вора, — на этих словах он оглянулся на нары в поисках поддержки, — хата требует прилепить этому акробату гребень и загнать его под шконку. Правильно я говорю, братва?

— В петушатник марамойку! — выкрикнули несколько голосов с нижних нар.

— Щас всем кагалом за щеку надаем, — уверенно произнес татуированный, медленно расстегивая штаны, — а потом — по полной программе…

Блатной суд справедлив, хотя, может быть, излишне суров: никакой тебе презумпции невиновности, никаких тебе адвокатов, никаких кассационных жалоб. Тут не помогут ни деньги, ни связи, ни мольбы о пощаде — жертва поняла это уже через несколько минут.

Сперва Митрофанова поставили на колени и насильно вставили в зубы доминошную кость, стертую от многочисленных прикосновений, потом самые сильные блатные заломили руки за спину, а остальные, кроме петушил, по очереди провели членом по губам. Некоторые из блатных, самые суровые судьи (они же и исполнители), самые резвые и сексуально озабоченные, онанировали прямо на лицо жертвы — спустя несколько минут лицо новенького было залито густой, застоявшейся спермой.

Но на этом его мучения не закончились; это было лишь начало…

Невидимые, но сильные руки крепко сжали Заводного в стальных объятиях; он и не пытался сопротивляться. Кусок мокрой простыни, свернутый жгутом, прочно связал ему запястья за спиной. Вывороченные назад руки, вздернутые словно на средневековой дыбе, были готовы выскочить из плечевых суставов.

Митрофанов даже не сопротивлялся — будто бы кто-то парализовал его волю. По его лицу, шее, груди били кулаками, брюки и нижние белье были разоравны на мелкие лоскуты в течение минуты. Неожиданно невидимые истязатели резко наклонили его вперед, раздвинув при этом ноги, и Заводной почувствовал в заднепроходном отверстии внезапную резкую боль.

Минут через пять обессиленное тело Заводного было закатано под нары ногами — Митрофанов сразу же потерял сознание.

…Он пришел в себя лишь к обеду: кто-то осторожно тронул его за плечо.

— Вставай, сестричка Манечка!..

Заводной с трудом разлепил набрякшие веки: на него смотрел женоподобный молодой мужчина — округлые движения, потухший взгляд, следы губной помады на толстых мясистых губах…

— Кто ты?

— Сестричка Леночка… Мы с тобой теперь под одной шконкой спим. А я на тебя, красавчик, как ты только вошел, сразу глаз положил, — сознался сестричка Леночка с приторными интонациями.

Новый «акробат» плохо осознавал, что с ним теперь происходит.

— Что такое?

— Там вертухай по твою душу пришел, — продолжал женоподобный, — говорит, чтобы собирался…

— Ну, долго я еще ждать буду? — послышался со стороны двери недовольный голос. — Подследственный Митрофанов, на выход с вещами!..

Ничего не понимающего Заводного повели по длинным коридорам к следователю.

Каково же было удивление потерявшего девственность первохода, когда следак объявил ему: гражданин Митрофанов выпускается из следственного изолятора под подписку о невыезде из города Москвы…

Не узнать этого человека было невозможно — он бросался в глаза своим начальственным экстерьером даже в центре столицы, где приезжих больше, чем москвичей, где все невесть куда спешат и никто ни на кого не обращает внимание. Природа будто заранее знала, кем станет этот седовласый мужчина к пятидесяти пяти годам, и отпустила ему и высокий рост, и горделивую осанку, и крупное лицо с резкими волевыми чертами, которые многие находили немного грубоватыми, но все равно мужественными.

Его нельзя было представить ни школьным учителем, ни инженером, ни даже директором самого солидного и престижного универмага. Ему суждено было стать Функционером — и он стал им.

Но теперь нетерпеливо поглядывая на часы, он, как рядовой гражданин, прохаживался вдоль Кропоткинской набережной Москвы-реки, в самом центре Москвы. Атлетического вида ребята с всемогущей Варварки, 5 многозначительно скучали метрах в десяти, внимательно поглядывая на проходящих поблизости обывателей, оценивая проезжавшие неподалеку машины. Еще одна машина стояла в стороне — ближе к Крымскому мосту. Рябину топтуны из наружки узнали сразу и, естественно, пропустили: как-никак, хотя «КР» и конкурирующая организация, но, как говорится, свои, буржуинские…

— Заставляешь ждать, — вместо приветствия резко бросил высокий кремлевский начальник.

Прежнего Рябину было не узнать: теперь на лице этого киборга можно было прочесть даже нечто человеческое — ожидание, испуг, извинительность… Да и вид начальника службы «КР» был необычен: вместо привычного темно-зеленого камуфляжа — строгий деловой костюм, сидевший на его обладателе откровенно мешковато; вместо высоких шнурованных ботинок на толстой тракторной подошве — дорогие модельные туфли.

— Раньше не мог, что ли? — болезненно скривился Функционер.

Рябина понял, что возражать не только бесполезно, но и опасно, и вопросительно посмотрел на собеседника — мол, виноват, что теперь скажете.

Функционер молчал — он смотрел на него как в перевернутый бинокль; так ученый-биолог рассматривает в микроскоп амебу.

Наконец, поняв, что молчание чересчур затянулось, произнес:

— Я внимательно прослушал так называемый компромат, который ты мне доставил. Ты что — не понимаешь, куда полез?

— Куда? — позволил себе задать естественный вопрос Рябина.

Каменное лицо кремлевского чиновника было бесстрастным, только крылья крупного носа подрагивали, как у разъяренного льва. Рябина придавленно молчал; увидь его тут кто-нибудь из подчиненных, наверняка бы подивился перемене, происшедшей с этим киборгом.

— Ты на кого его собирал? — скрипуче проговорил Функционер. — И вообще: ты на кого работаешь?

— Вы распорядились собирать всю информацию о Прокуроре, — изо всех сил стараясь выглядеть спокойным, ответил Рябина.