Чикагская петля

Когда эта сцена промелькнула перед ним, Паркер впал почти в агонию и был на волоске от того, чтобы рассказать все Барбаре. Но его останавливало одно: она бы жалела его, а не Шэрон.

Барбара смотрела в его глаза и нежно повторяла: «Все будет хорошо!»

Ему было так стыдно, что она застукала его в ванной, и он все думал: а что было бы, если бы она не пришла в тот момент домой, если бы он так и сидел в ванной один?

Возможно так: он лежал бы в кровати, сожалел бы о содеянном, но не было бы этого недопонимания. Барбара, похоже, думала, что он хотел, чтобы она его застукала, что ему нужно было ее внимание, что оно поможет ему. Она бросилась спасать его. Он был слаб, вял и неуклюж, не как убийца, а как человек, заболевший гриппом.

Странно, что она думает, что его слезы и сопли в ванной, его попытки залить в себя целую бутылку водки — это был крик о помощи, потому что он просто перенервничал и нуждался во внимании. Ведь на самом деле все было с точностью да наоборот. Этим Паркер выражал смутное, еле осознанное желание, чтобы Барбара не была связана с ним, а также невыполнимое желание вернуть к жизни Шэрон, чтобы он смог быть с ней добрым и ласковым. Это не была попытка самоубийства. Если бы он этого хотел, то нашел бы более верный способ. Люди думают, что дома они скрыты от посторонних глаз, но в собственном доме нельзя скрыть ни одно преступление. Ты всегда стыдишься своего дивана, своих книг и краснеешь перед фотографией своей семьи, стоящей на пианино, на котором ты так часто играл.

— Милый! — сказала она еще мягче, еще нежнее, увидев, что он снова ухмыляется.

Но Паркер улыбался потому, что представил себе, как на него надевают наручники и два полисмена ведут его мимо фотографии на пианино — милой фотографии с его отцом, красавицей матерью. Она была сделана, когда они катались на лыжах в Вейл. Есть еще фото его деда с усами, пожимающего руку Гарольду Вашингтону во время его визита в их компанию. Фото семьи Барбары, веселый снимок ее матери Гермы, первое фото Эдди (на ней ему три месяца). У Вольфмана дома был маленький сын, у него был БМВ, кредитная закладная и двадцать фотографий на пианино. Это тот мужик, который был майором? Наверняка спросил бы один из копов, проходя мимо этих фотографий.

Иногда Барбара была находчивой и капризной как ребенок. Наверно, потому, что она родилась красивой.

Женщине с ее внешностью никогда не нужно было быть правдивой.

Он надеялся, что она не заподозрит, что он совершил убийство, но даже если бы она и узнала это, то все равно была бы на его стороне. Барбара квалифицировала бы это не как убийство, а как унижение. Больше всего он боялся, что его найдут копы. Но причины этого страха были другие, не как у всех преступников.

Он очень живо это себе представлял: не будет как такового наказания, просто предусмотренная процедура, своего рода церемония. Его арестуют, соблюдая все требования по корректности, будет обстоятельное расследование, досудебные разъяснения, суд, шумиха в прессе, статья с его биографией под заголовком типа «Жизнь кровожадного Вольфмана». Его приговорят к тюрьме до конца дней: допустим, на пятьдесят лет. И сидеть он будет за одним из узких окошечек в одной из высоких желтых тюрем района Лоуп. Это будет словно медленная смерть от потери крови, но только так медленно, что он почти не будет этого замечать. Это не шло ни в какое сравнение с раскаянием, которое он испытывал, словно стальное лезвие в его сердце, ржавеющее с каждым днем. Тюрьма — это не наказание, ему нужно было что-то более ужасное и болезненное.

Паркер был в таком отчаянии, что практически перестал разговаривать. Когда он пытался что-то сказать, то хрипел и шипел. От горя у него пропал и аппетит. Он уже долгое время практически ничего не ел, кроме того, что заталкивала в него Барбара. И ее настойчивость, ее уговоры и описания вкусной еды пробуждали в нем презренный голод. Но это было не желание есть, а желание того, чтобы его могло хоть чем-то стошнить.

— Принеси мне соевых бобов, жареный рис и свиную отбивную, — сказал Паркер. — И мороженое с вишневым сиропом и китайским пирогом на десерт.

Барбара довольно улыбнулась, думая, что к нему возвращается его острое чувство юмора. Но когда она поняла, что он это серьезно, то запаниковала. Он настаивал на том, что будет есть именно это. Она принесла все это и смотрела, как он уничтожает еду с таким страхом в глазах, словно наблюдала, как он добровольно пьет яд. Паркер запил все кофе со сливками, добавив в него столько сахара, что тот превратился в густой сироп на дне чашки. А вечером в этот день он позвонил в ресторан «Эрибз» в Эванстоне и попросил медленно прочитать ему меню: он послал Барбару за большой порцией ростбифа с соусом Хореей, картофельными оладьями, вишневым пирогом и коктейлем Джамокка.

На следующий день на завтрак он съел яичницу, поджаренную на жире от сардельки, хлеб с маслом и ветчиной и цельное молоко. Он ел макароны, жареную курицу и «дьявольские» хот-доги. Паркер открыл для себя блюда со смешными названиями «Йо-хо-хо» и «Йодли» и пожирал их в огромных количествах. И все это время он не переставал жалеть Шэрон. Поедание уопперов и пирогов в четверть фунта стало для него своего рода епитимьей.

Последствия такой еды были вполне предсказуемыми — и эта рвота, это выворачивание наизнанку со слезами были как выражение горя, как еще один признак его бесконечной тоски.

Дни в Чикаго были по-прежнему жаркими и душными, и это не проходило для него бесследно, словно еще один симптом болезни, который уносил от него все то, что раньше задерживалось в его сознании, и стал причиной его забывчивости. Но одно он помнил всегда: свою вину, мертвое тело несчастной женщины, разлагающееся и воняющее под землей, и сожаление, сжигающее его сердце.

В эти жаркие дни Паркер уставал от малейшего напряжения, но чувствовал, что ему необходимо выйти из дома, ведь он уже неделю или даже больше не видел Еву. Иногда ему казалось, что ему хочется произвести на нее впечатление, чтобы она убедилась в том, что у него отличный характер. Он не желал отрицать свое убийство, но просто хотел, чтобы она подтвердила, что он никогда не обижал ее. Что он мог быть хорошим. Но правда и то, что никого другого просто не было, и по непонятной ему самому причине в ее присутствии его хватало лишь на то, чтобы просто держать себя в рамках.

Паркеру дозвонился до нее как всегда, оставив сообщение на автоответчике и перезвонив, и договорился встретиться, что называется, на нейтральной территории. Она замужем? Все это потому, что она не хочет, чтобы муж знал об их встречах? Он надеялся, что это так, что у нее есть своя секретная жизнь, а не только эти занятия в тренажерном зале, ведь он скрывал от нее так много.

— Может, на площадке для пикников около Саус Лагун? — спросила Ева и тут же стала объяснять Паркеру, где было бы удобнее припарковаться и где удобнее всего выйти.

Она уверяла, что там не будет много народа, и была права — она действительно очень хорошо знает этот город. Ева пришла рано, раньше Паркера. Он увидел ее издалека на фоне высоких домов. Когда он подошел к ней, она улыбалась, рассматривая его лицо, его ботинки, что вызвало у Паркера некоторое смущение. Она улыбалась уверенно, но эта улыбка не говорила ничего о ее жизни. Казалось, Ева полна сомнений.

— У тебя что-то случилось или..?

— Нет. Просто похудел немного.

«Да, случилось, — хотел он сказать на самом деле. — И я сам во всем виноват». Он хотел, чтобы она приняла это его покаяние и не задавала никаких вопросов. Но это исключалось. После того, как ты сообщаешь кому-то о том, что у тебя что-то не так, начинаются вопросы.

— А у тебя новая обувь, — отметил Паркер. На ней были черные кроссовки Рибок с красными полосками.

— Я думала, ты и не заметишь.

Когда она это сказала, он с грустью сделал вывод, что она думает о нем, когда одна. Он видел, как агрессивно Ева бьет на занятиях кенпо — кажется, она называет эти выпады катта? Она всегда бормочет, говорит слишком быстро. Он думал, что она очень сильная, но эта манера говорить придает ей неуверенность. Паркер шел за ней по тропинке вдоль лагуны и думал о том, какая же она слабенькая на самом деле. Любой мог размозжить ей голову молотком, переломать ей все кости ломом. Ее можно повалить в два счета. Он знал это и именно поэтому так хотел защитить ее.