Царь и султан: Османская империя глазами россиян

Несмотря на видимую симметрию, отношения между Западом и Востоком – это отношения «силы, господства, различных степеней комплексной гегемонии»[16]. На практике это означало, что модерные европейцы присваивали себе право говорить за людей, которых они называли «восточными». В результате складывалось представление о том, что «восточный человек иррационален, развращен, ребячлив, он „другой”, тогда как европеец рационален, добродетелен, зрел, „нормален”»[17]. Утверждая непреодолимое различие между западным превосходством и восточной «неполноценностью», ориентализм как совокупность «мечтаний, образов и идиом» помогал европейцам сделать восточные общества привычно инаковыми. Ориентализм заменил живое (а потому неудобное) многообразие народов, политических образований, укладов и мировоззрений карманным образом «восточного человека, который живет на Востоке… ведет праздную восточную жизнь, в государстве восточной деспотии и похоти, отягченный чувством восточного деспотизма»[18]. Эту операцию подмены живой реальности восточных обществ западным образом Востока, или ориентализацию, можно найти не только во французских или английских описаниях путешествий на Восток, но также и в произведениях российских авторов, посвященных Османской империи, которые рассматриваются в этой книге.

Стало привычным считать ориентализм грубым западным искажением культурных реалий восточных стран. С этой точки зрения ориентализм приуменьшал различия между восточными странами, эссенциализировал и абсолютизировал сходства и способствовал превращению знания о них в элемент колониальных режимов власти над ними. Символическое насилие, которое ориентализм причинил «другому», несомненно. Однако нельзя забывать о его роли в культурной истории тех обществ, которые породили ориентализирующие дискурсы. Ориентализм не способствовал построению монолитной западной идентичности. Внутренние разломы, характеризовавшие последнюю, стали все более очевидны по мере того, как дискурс типического Востока переплетался с дискурсами о классе, гендере или нации[19]. Как консервативные, так и левые критики модерности в Великобритании и во Франции рассматривали Восток как альтернативу разрушающимся традиционным социальным иерархиям в странах-метрополиях или же как лабораторию альтернативных принципов социальной организации[20].

Ориенталистский дискурс сыграл не менее значимую роль в артикуляции модерных национальных идентичностей в Восточной Европе, в обществах, озабоченных своей отсталостью и маргинальностью. Тезис о «варварстве» восточных (и о «цивилизованности» западных) соседей выполнял важную функцию в самовосприятии венгров, румын, словенцев, хорватов и сербов[21]. Россия представляет собой промежуточный случай между Западной и Восточной Европой в плане той роли, которую ориентализм сыграл в политической и культурной истории страны[22]. Подобно восточноевропейским националистам, образованные подданные царя использовали ориенталистскую риторику для того, чтобы дистанцироваться от своих восточных соседей и утвердить свой статус как представителей «цивилизованного» мира. В то же время российские репрезентации Востока свидетельствуют о сомнениях относительно благ западной цивилизации и о неопределенности отношения к ней России. В этом смысле российские авторы были подобны своим французским и британским коллегам, для которых Восток был возможностью занять критическую дистанцию по отношению к своему собственному обществу.

В силу ряда причин российские репрезентации Османской империи в контексте русско-турецких войн были обойдены вниманием исследователей российского ориентализма. Подобно своим западным коллегам, российские историки изучили становление академического ориентализма в России и его противоречивую роль в формировании и функционировании имперских режимов власти[23]. Российские литературоведы, как и их западные коллеги, рассмотрели конструирование восточного «другого» в произведениях русских писателей и поэтов и выявили роль литературного ориентализма в артикуляции российской идентичности[24]. Как историки, так и литературоведы внесли вклад в изучение воображаемой географии (пионерами здесь были некоторые специалисты по Восточной Европе) и рассмотрели символическое конструирование имперского пространства посредством открытия «собственного Востока России»[25]. Работы ученых-ориенталистов и литературные произведения, включая описания путешествий, до сих пор составляли наиболее важные категории первоисточников, на базе которых западные и российские исследователи изучали феномен ориентализма. Хотя ученые и литературные путешествия позволяют выявить ряд важных аспектов модерного дискурса о Востоке, концентрация внимания на этих типах источников сопровождалась забвением другой важной категории источников, а именно работ военных и дипломатов.

Наряду с предпочтительным вниманием, оказываемым исследователями ориентализма в целом и российского ориентализма в частности определенному типу источников, исследовательская практика характеризовалась до сих пор и наличием неких географических рамок. Исследователи российского ориентализма концентрировались практически исключительно на «собственном Востоке России» и уделяли мало внимания репрезентациям Азии за пределами границ Российской империи. То же самое можно сказать и про исторические и литературные исследования взаимосвязей ориенталистского дискурса и имперских институтов на восточных окраинах[26]. В то время как ряд работ был посвящен российским репрезентациям других евразийских империй[27], российские представления об Османской Турции все еще остаются белым пятном на карте этой области историографии[28]. Обращение к дневникам и мемуарам участников русско-турецких войн, свидетельствам пленников и дипломатической переписке, предпринятое в данной работе, демонстрирует центральность противостояния с Османской империей для российского открытия Востока. Сравнение османского дипломатического ритуала, способа ведения войн и политической системы с европейскими было важным механизмом артикуляции российской идентичности. Параллельное прочтение западных и российских описаний Османской Турции представляет собой редкую возможность исследовать механизм переноса ориенталистского дискурса в Россию и его освоения образованными представителями общества, которое само воспринималось как цивилизационно маргинальное современными ему западными авторами[29].

Помимо выявления роли русско-турецких войн в культурной истории России, данная книга предлагает новый подход к феномену ориентализма в целом. Отношения России и Османской империи в XVIII и первой половине XIX века включали аналоги раннемодерных великих посольств Габсбургской монархии в Константинополь и позднейших французских и английских описаний путешествий на Восток[30]. В то же время контакты России и Османской Турции характеризовались временной компрессией форм взаимодействия, которые в отношениях между западными державами и Османским государством имели место в разные исторические эпохи. Так, например, войны между Османами и Габсбургами практически завершились к моменту, когда Моцарт создавал «Похищение из Сераля». Напротив, в контексте отношений России и Османской империи «турецкие кампании» совпадали по времени с модой на «туретчину» и восточные путешествия.

16

Там же. С. 13–14.

17

Там же. С. 62.

18

Там же. С. 160.

19

Lowe L. Critical Terrains: French and British Orientalisms. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1991.

20

Об интересе европейских консерваторов к социальной иерархии, порядку и властным отношениям, сохранявшимся в восточных и колониальных обществах на фоне процессов демократизации в Западной Европе, см.: Canadine D. Ornamentalism: How the British Saw Their Empire. New York: Oxford University Press, 2001; Porter B. The Absent-Minded Imperialists: Empire, Society and Culture in Britain. Oxford: Oxford University Press, 2004. Об интересе сенсимонистов к Востоку как лаборатории альтернативной модерности и источнику духовных ценностей см.: Abi-Mershed O. Apostles of Modernity: Saint-Simonians and the Civilizing Mission in Algeria. Stanford, CA: Stanford University Press, 2010; Ferruta P. Constantinople and the Saint-Simonian Search for the Female Messiah: Theoretical Premises and Travel Account from 1833 // International Journal of the Humanities. 2009. Vol. 6. No. 7. P. 67–72.

21

Милица Бакич-Хэйден первой проанализировала этот феномен. См.: Bakic-Hayden M. Nesting Orientalisms: The Case of Former Yugoslavia // Slavic Review. 1995. Vol. 54. No. 4. P. 917–993.

22

Две важных историографических дискуссии во многом определили дальнейшее развитие этого направления исследований: Russian History and the Debate over Orientalism // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2000. Vol. 1. No. 4. P. 691–727; Modernization of Russian Empire and Paradoxes of Orientalism // Ab Imperio: Studies of New Imperial History and Nationalism in the Post-Soviet Space. 2002. No. 1. P. 239–311.

23

О российском востоковедении см.: Tolz V. Russia’s Own Orient: The Politics of Identity and Oriental Studies in the Late Imperial and Early Soviet Period. Oxford, UK: Oxford University Press, 2011; Schimmelpe