Дело огня

Когда же она уйдет? — думал Кэйноскэ. Нужно ведь и ей спать, или хотя бы облегчиться…

Кто-то тихо поскребся в сёдзи. Хацугику споро подобралась к двери.

— Кто там?

— Аои, — отозвались оттуда. Хацугику приоткрыла дверь и выскользнула на энгаву.

— Ну, как у тебя? — спросила она?

— Он уснул, — по голосу Кэйноскэ узнал девицу, сидевшую с Тэнкэном, и весь подобрался.

— Так быстро? — удивилась Хацугику.

— Сама удивляюсь. Вроде и пил немного, и держался хорошо… странные вещи только рассказывал…

— Какие? — полюбопытствовала Хацугику.

— Про богов. Про Идзанами[65].

— Что про Идзанами?

По голосу Аои Кэйноскэ понял, что девица улыбается.

— Говорил, что когда был еще ребенком, хотел спуститься в подземное царство, убить богов грома, спасти Идзанами и жениться на ней.

— Намайда, — Хацугику фыркнула. — Что за день сегодня! Мне мужеложец достался, тебе сумасшедший.

— Он не сумасшедший, он просто… устал очень, — Аои вздохнула. — Сказал, ничего не хочет, только спать. А жаль, такой хорошенький. Он даже красивей, чем Дайити.

— Не может быть! Ты видела, как Дайити танцует куртизанку в «Луне первой встречи»? Он так играет куртизанку, что даже я бы ее захотела. Вот что я тебе скажу: мой сегодняшний, мужеложец такой красавчик, что луна бы постыдилась — но и он не красивей Дайити.

— Не поверю, пока не увижу.

— Ну, посмотри — только осторожней, не разбуди его.

Кэйноскэ быстро сглотнул и начал сонно сопеть. Он с детства научился притворяться спящим: не сглатывать и шумно дышать.

Сквозь веки он различил, как над ним опускается светильник.

— Да, он и вправду хорошенький, — шепотом согласилась Аои. — Но мой все равно красивей.

— Ну, ты меня раззадорила, — Хацугику поднялась. — Покажи мне своего!

Кэйноскэ вздохнул с облегчением, рассчитывая, что девицы наконец уйдут — но не тут-то было: оказывается, Тэнкэн лежал прямо в соседней комнате, и Аои всего лишь сдвинула сёдзи.

Теперь обе девки склонились над Тэнкэном.

— Хм, трудно сказать, кто из них красивей, — прошептала через некоторое время Хацугику. — Давай положим их рядом и рассмотрим получше.

Послышался звук футона, сдвигаемого по полу вместе с лежащим на нем телом. Кэйноскэ чуть напрягся: казалось, сама судьба помогает в его мести. Плотная ткань футона коснулась его руки, он услышал близкое тяжелое дыхание и смрад перегара. Тэнкэн, в отличие от него, был и вправду мертвецки пьян.

Некоторое время девицы молчали, внимательно рассматривая «пленников».

— У твоего подбородок тяжеловат, — сказала наконец Хацугику.

— А у твоего на полпути сдался и раздумал расти дальше, — парировала Аои.

— Зато у моего красивая челочка. А твой обкорнался как я не знаю кто.

— Волосы не считаются. Мы же спорим о лице. А волосы он обрезал, потому что они обгорели на пожаре.

— Ага, и брови у него обгорели. И уши торчком.

— Торчащие ушки — признак хорошего любовника.

— Да-да, вижу я, как хорош твой любовник. Пьян как бревно.

— Ну, он хоть протрезвеет к утру. А твой так и останется мужеложцем. И Дайити твой, кстати, тоже мужеложец.

— Дайити делает это с мужчинами только ради денег. Влюблен он в О-Цуру из Гиона, я точно знаю.

— А ты видела его без грима? У него прыщи!

— Прыщи проходят!

— А волосы отрастают! И брови!

— А еще он худой, и глаза у него впалые.

— Зато какие красивые! Вот честное слово, если бы ты видела его, когда он не спит, ты бы сразу признала, что он красивей.

Хацугику, видимо, хотела что-то возразить, но решила не затевать ссору.

— Давай признаем их равными, — сказала она. — И все равно Дайити красивей обоих.

Кэйноскэ почему-то ощутил обиду. Когда его сравнили с самым юным и многообещающим оннагата Столицы, обидно не было: он и не собирался состязаться в красоте с актерами. Но сравнение с Тэнкэном, да еще и признание того, что Тэнкэн ему равен, отчего-то задело.

— Эх, что нам толку теперь с этой красоты, — вздохнула Аои. — Разве только вот так рядком положить и любоваться.

— По мне, так оставить бы их вдвоем, — желчно сказала Хацугику. — Маслица вот разве что принести. Чтобы утром хоть один ушел довольным.

Девица Аои прыснула, а Кэйноскэ было совсем не смешно. Он вновь ощутил, как кровь приливает к лицу. И не только к лицу. Воображение нарисовало картину: он делает это с Тэнкэном — и, выхватив нож, вонзает врагу в живот… Сердце бешено забилось, подскочив к самому горлу, а разрядка была такой бурной и острой, что Кэйноскэ не смог сдержать стона.

— Ох, как бы не проснулся, — Хацугику быстро понизила голос. — Шутки шутками, а мне заплатили за то, чтобы отвратить его от мужиков. Если кто придет на шум и увидит здесь второго парня — мы же оправдаться не сможем. Давай, понесли его обратно.

Снова зашелестел футон, влекомый по полу. Потом с тихим стуком сдвинулась перегородка.

— Я попробую поспать, — сказала Аои.

— Спокойной ночи. Я прогуляюсь в отхожее место, да, пожалуй, тоже вздремну до утра.

Оставшись один, Кэйноскэ рывком сел, растирая грудь. Такого с ним прежде никогда не случалось. Он никогда не хотел мужчину как мужчина, никогда не соединял в мыслях любовь и убийство, и самое главное — никогда не ощущал влечения к тому, кого ненавидел.

А Тэнкэна он продолжал ненавидеть. Даже сильней, чем час назад. До судороги, до помутнения в глазах.

Он встал, вышел на энгаву, чуть раздвинул двери соседней комнаты и заглянул внутрь. Тэнкэн и девица лежали, сдвинув изголовья, но не соприкасаясь телами. Прислушавшись, Кэйноскэ понял, что Аои спит. В соседней комнате кто-то занимался своей девицей: он сопел, она ритмично охала. Из-за этих звуков Кэйноскэ чуть не пропустил на дорожке шаги возвращающейся Хацугику.

Он бесшумно раздвинул сёдзи и шагнул в комнату. Тут же сообразил, что Хацугику может войти сюда в поисках — и, пройдя комнату насквозь, вышел в задний коридор, темный и затхлый.

— Да куда же он делся? — проворчала Хацугику, заглянув в соседнюю комнату. — Аои! Эй, Аои!

Но девушка спала.

— Ну и пес с ним, — в сердцах проворчала Хацугику, задвигая сёдзи.

Асахина Тэнкэн пьянел быстро, напивался до встречи с Рёмой часто — топил в сакэ живущую в груди тоску — но привычки к пьянству не приобрел: главным образом оттого, что не водилось денег и выпить вволю получалось только когда угощали…

Тоска, встретившись с Рёмой, испугалась и забилась куда-то глубоко, в самый мрачный уголок сердца. И носу оттуда не казала. Асахина полным трезвенником не стал, конечно (Рёма и сам-то был не дурак опрокинуть кувшинчик-другой, и для друзей не жалел) — но теперь он пил не мрачно и до бесчувствия, а просто чтоб стало хорошо и весело.

А вот теперь тоска вернулась, и Асахина от безнадеги надрался, как надирался прежде в Эдо, в компании Ёсиды Тосимаро, ныне гниющего в безымянной могиле на храмовом кладбище для нищих и казненных преступников. И компания, в которой он надрался сейчас, была куда хуже той, эдоской. По правде говоря, пришедшие развлекать их «торговки водой», были единственными, с кем Тэнкэн не стыдился находиться рядом.

Разных негодяев он повидал за свою короткую жизнь. Просто даже удивительно, сколько всякой мрази встретилось за два года, что прожил он вне дома. Но если бы осенила его хоть раз дикая мысль расставить эту мразь по ранжиру, расписать по табели, как расписаны самураи или девицы в веселых кварталах, то место в самом низу заняли бы простые бесхитростные бандиты, которые всего-то и делают, что режут людям глотки в темных переулках — вроде вот этого господина Сида. А вот господину Ато нашлось бы место ближе к верхней ступени. Где-то рядом с чиновниками, разглагольствующими о долге и человечности перед тем, как росчерком кисти обречь на голодную смерть целые деревни. Рядом с купцами, отдающими золото в храм, чтоб покрыть статую Будды и запирающими амбары, пока цены на рис не взлетят до небес, а люди не будут готовы закладывать одежду и продавать дочерей. Со священниками, принимающими это золото. С самураями, что тонкой кистью пишут на веере стихи о луне, а потом походя проверяют остроту меча на подметальщике-эта…

65

Идзанами и Идзанаги — боги японского пантеона, они же родоначальники человечества. Согласно легенде, Идзанами умерла, родив бога огня Кацугути. Идзанаги спустился за ней в царство мертвых, но, испугавшись ужасного вида умершей супруги, бежал. Оскорбленная Идзанами в отместку сделала людей смертными.