Страница 20 из 34
– Волим под Царя Северного Православного, чтобы мы во всем едины были! Боже, утверди! Боже, укрепи!
Кто кричал? Кто присутствовал на «Генеральной Раде» в Переяславле 8-го января 1654 г.?
О количестве собравшихся летописцы сообщают разно. Некоторые – 50.000, другие – 30.000 и 25.000.
Берем наименьшее число – 25.000. Кто составлял его?
Основные силы Хмельницкого находились в это время в Чигирине, куда он отвел, их, не желая вступать в бой с малочисленным польским войском под Каменцом. Царское посольство в Переяславль было там встречено полковником Тетерей только с шестьюстами казаками, а, несомненно, что он захотел бы блеснуть перед послами своей силой, если бы мог набрать ее больше. Добавим к этим шестистам тысячу-две свиты и конвоя Хмельницкого, всего тысячи три… А остальные двадцать две тысячи? Кто составлял их?
Эту основную и главную часть Рады, не менее 17–18 тысяч, а возможно и до 30 тысяч, составляли собравшиеся в Переяславль жители прилегающего района и беженцы из разоренных войной областей. Переяславль – за Днепром, и он был сравнительно безопасен, почему и был избран для созвания Рады.
Вот эта-то громада «поспольства», сбросивших панское ярмо мужиков, и крикнуло: «волим под Царя Северного Православного», как единственного надежного защитника добытой в жестоких боях свободы. Тонувшей в этой громаде кучке шляхетства и полушляхты (реестровых казаков) пришлось этот крик повторить многим даже против своей воли. Разбор последующих событий подтвердит нам этот вывод.
По окончании Рады гетман и старшины торжественно поехали к царскому послу с официальным визитом. Бутурлин почетно принял их, ответил от имени Государя на речь Хмельницкого и пригласил всех в собор для принесения присяги.
Отметим, что там для приема присяги было собрано московское, прибывшее с посольством, духовенство, во главе с казанским архимандритом Прохором, московскими иереями и даже дьячками. Южнорусского духовенства в сослужении с ними не было. Это, как увидим далее, важная деталь.
С принесением присяги происходит заминка. Уже войдя в церковь, Хмельницкий обращается к Бутурлину с требованием взаимной присяги от имени Царя в том, чтобы Царь не мог вольностей наших нарушать, а кто был «шляхтич и казак и какие маетности у себя имел, тому быть по-прежнему». Шляхта заботится, прежде всего, о сохранении своих привилегий и крепостнических прав.
– В Московском государстве того, чтобы за великого государя присягать, никогда не бывало и впредь не будет, – твердо отвечает Бутурлин. – Тебе, гетману, и говорить об этом непристойно. Всякий подданный повинен присягнуть своему государю.
Тогда шляхтичи и гетман, не присягнув, ушли из собора, и после долгого совещания прислали к оставшемуся в церкви Бутурлину уполномоченных Тетерю и Сахновича с повторным требованием того же, но снова получили решительный отпор. Делегаты ушли и возвратились с самим Хмельницким, который лишь теперь присягнул с верховною старшиной, после чего Бутурлин вручил ему от имени Государя гетманские регалии, знамя, булаву и ферязь, сопровождая каждый дар наставительным словом о службе Царю и Отечеству.
Польская шляхетская «вольность» столкнулась в упор с всеобщей московской «службой». Два представления об отечестве, нации, государстве и своем месте в нем, своем долге по отношению к нему и к народу-нации…
Московская русская «служба» победила шляхетскую «вольность». Гарантии сословных привилегий не были даны, как не было их в Московском царстве того времени. Но почему смог победить своевольного гетмана и старшину прибывший без воинской силы царский посол Бутурлин? На кого опирался он?
«Народ плакал от радости, когда Благовещенский Московский дьякон Алексей выкликал многолетие Государю», – повествует южнорусский (не московский) летописец. Вот та сила, на которую опирался посол Царя Всея Руси.
Какая же из двух столкнувшихся в южной Руси во второй половине XVII в. социально-исторических сил была прогрессивной и какая реакционной?
История, не только русская, но общеевропейская, может дать нам теперь исчерпывающий ответ на этот вопрос. Семнадцатый век был временем распада феодального порядка и перехода к централизованной государственности для всей Европы. На ее территории уже вызревала тогда, как прогрессивная форма, государственность «просвещенного абсолютизма». Шедшая своим собственным национально-историческим путем Московская Русь к тому времени уже покончила со своим самобытным феодализмом (уделами). Всецело рационалистический западноевропейский «просвещенный абсолютизм» был чужд психологии уже созревшей и осознавшей себя русской нации, которая уже выработала свою самодержавно-монархическую государственность, гармонично сочетавшую широкое местное самоуправление с единством крепкой верховной власти. Эта государственность строилась не на рационализме, но на религиозно-этической базе христианского православного народного миропонимания. Но если «просвещенный абсолютизм» Запада признан теперь прогрессивным по отношению к феодальным формам даже марксистами, то можем ли мы не признать столь же, а на наш взгляд еще более, прогрессивной государственной формой самодержавие Московских царей?
Отсталая «варварская» допетровская Русь шла тогда не в хвосте прогрессивного развития Европы, а намного впереди подавляющего большинства европейских государств.
Но шляхта продолжала борьбу за свои крепостнические привилегии. На следующий день в Переяславле присягали средние и низшие чины (сотники, писаря и делегаты от полков). Они тоже потребовали, но уже не присяги, а лишь расписки Бутурлина в сохранении их привилегий.
– Нестаточное дело, – коротко отрезал тот.
Шляхта присягнула. Тот же ответ от посла получила и неслужилая шляхта (помещики), утверждавшая, что она «меж казаками знатна» и подавшая составленную самими шляхтичами роспись на владение феодальными наследственными должностями – воеводствами, урядами и т. д.
– Непристойное дело, – прикрикнул на них Бутурлин, – сами себе расписали воеводства и уряды, чего и в мысли взять не годится.
Шляхта ударила челом и повинилась.
Наследственности должностей, чего старалась добиться шляхта, в Московском царстве не было. Все должности там были службой, а не привилегиями. С точки зрения Москвы требования помещиков были действительно непристойны.
Теперь посольство двинулось в Киев, в столицу, в древний русский город.
«Наша страна»,
Буэнос-Айрес,
19 июня 1954 г.,
Пышною и вместе с тем гордою до надменности речью встретил посла перед Золотыми Воротами митрополит Сильвестр Коссов, теперь тоже сенатор Польской республики по Зборовскому договору. Он приветствовал посла от имени святого князя Владимира.
– Целует вас в моем лице благочестивый Владимир!
В этой вступительной фразе его речи ясно слышались гордые ноты польского прелата-магната: он, а не Московский Православный Царь, являлся прямым наследником Равноапостольного князя Владимира!
Москва уже хорошо знала митрополита Коссова. В 1651 г. он присылал Царю просьбу о жаловании и помощи разоренным киевским церквям, но не удостоил поставить своей подписи под этими грамотами или не хотел сделать этого, чтобы не быть скомпрометированным перед республиканским польским сенатом. Безмерно щедрый к Церкви, глубочайший в своем православии Царь Алексей Михайлович тогда, единственный раз в своей жизни, отказал киевской Церкви в пожертвовании. Еще глубже узнает киевского прелата Бутурлин. Митрополит Сильвестр Коссов не допускает к присяге Царю свою митрополичью шляхту и не желает сам лично встречаться с царским послом.
Бутурлин требует его людей на следующий день. Митрополит отказывает. То же повторяется и на третий день, и Бутурлин требует теперь мотивированного ответа от митрополита. Коссов не письменно, но через посланца отговаривается тем, что эта шляхта служит у него по найму, вследствие чего якобы к служебной государственной присяге не обязана. Сам же он принадлежит к юрисдикции константинопольского патриарха и патриарх всея Руси ему не указ.