Страница 57 из 59
– Не, не трахалась бы, не нюхала и не принялась бы. У Михаила Иосифовича все на этот счет схвачено, но об этот потом. Кстати, ты знаешь я много любопытного о нем узна...
– Ноги будешь ломать? – перебила его Дарья. Кроме нижних конечностей ее в данный момент мало что интересовало.
– Ноги? – удивился Лихоносов – Ты что, лапушка, с коня свалилась? Нет, не буду я тебе ног ломать, их ты потом сама себе сломаешь. И зубов не трону, они сами по себе волчьими сделаются.
Даша не задумалась над словами сумасшедшего хирурга, и правильно сделала. Что толку искать смысл в бреде душевнобольного?
– Знаешь, перед тем, как я начну, – продолжил хирург, раскладывая на столе инструменты, мази и порошки в баночках, – я хотел бы, чтобы ты правильно восприняла то, что произойдет. Ты должна твердо уяснить, что я не мщу тебе за измену, а выполняю наше с тобой соглашение. Твое нынешнее лицо – мое по праву, и я его никому не отдам. У меня на него не только человеческие, но и юридические права...
– Юридические??
– Да, конечно. Ты, что, забыла? – удивленно посмотрел Лихоносов.
– Что я забыла?
– Наш контракт. Вот он, посмотри. Ты же сама подписала его.
Даша взяла вдвое сложенный лист писчей бумаги. Развернула, глянув на Хирурга, стала читать:
Контракт.
Мы, нижеподписавшиеся Дарья Павловна Сапрыкина и Виктор Васильевич Лихоносов, обязуемся прожить в любви и верности 1 (один) календарный год с момента подписания данного обязательства.
В случае нарушения Виктором Васильевичем Лихоносовым данного соглашения он обязуется полностью прекратить употребление внутрь спиртных напитков крепостью свыше 4(четырех) градусов, а также выплатить Дарье Павловне Сапрыкиной 60 000 (шестьдесят тысяч) долларов США.
В случае нарушения данного соглашения Дарья Павловна Сапрыкина обязуется всеми силами способствовать возвращению ее, Дарьи Павловны Сапрыкиной, нового лица Виктору Васильевичу Лихоносову, имеющему на него моральные права.
Возвращая бумагу, Даша вспоминала, как им было хорошо тогда. И каким прекрасным казалось будущее. И может, из-за этого прекрасного будущего она подписала эту дурацкую бумажку, не прочитав ее до конца.
– Маньяк ты, – сказала она, ностальгически улыбнувшись. Пойти, что ли, помыться?
– Да. Два раза мылом, потом спиртиком протрись. Вот он. И знаешь, мне кажется, ты и близко не представляешь, какая я на самом деле сволочь. Впрочем, не расстраивайся, тридцать первого узнаешь.
Даша вновь не задумалась – она уже отключила сознание. Еще немного и никакое обезболивание ей не понадобится. Она пошла помылась, протерла лицо спиртом, потом долго на него смотрела. Смотрела, прощаясь со второй своей личностью, которая через час умрет, умрет физически, но которое всегда будет на нее смотреть из этого предсмертного зеркала. Подмигнув Гортензии – хватило ведь сил на кураж – она вернулась к кровати, легла так, чтобы ему было удобно резать. Хирург в это время внимательно рассматривал цветную вырезку из журнала на которой была изображена фотография женщины лет семидесяти пяти. Она сидела в шезлонге на полубаке яхты, стоявшей у острова, густо поросшего пальмами.
Даша не увидела этой фотографии.
Она не смотрела на Хирурга.
Что смотреть? Они ведь разные. Она только-только вступила на свой путь, а его уже сносит с него в придорожную канаву.
Перед тем, как принять обезболивающие таблетки и провалиться в немедленный сон Даша, нет Гортензия – пусть она еще хоть немного поживет – подумала: стану Сапрыкиной – начну снимать аборигенов. Подумала и рассмеялась звонко и на весь подвал.
111. Он сделал ее Медузой.
Проснулась Даша через вечность. Лицо было плотно забинтовано и чувствовало себя другим. Ноги были целы, целым был и нос.
Представив себя прежней, но с целым носом, Даша пришла к выводу, что в предполагаемом виде симпатичной ее, конечно, никто не назовет, но и плеваться в след не будут.
Придя к этому оптимистичному выводу, она тут же почернела, вспомнив слова сумасшедшего Лихоносова: "Ты и близко не представляешь, какая я на самом деле сволочь".
Бинты под глазами намокли, лицо защипало.
"Конечно, он что-то сделал с моим лицом, – подумала Даша, заставив себя не плакать (получилось легко). – Сделал вечно смеющимся или идиотским. Нет, не идиотским. В его представлении я – шлюха, злодейка и клятвопреступница. Значит, выгляжу я сейчас похотливой тридцатипятилетней Бабой-ягой. А может, и столетней Бабой-ягой, давно вышедшей в тираж. Нет, не столетней... Носик, как и был, гладенький, так и остался. Как у двадцатилетней девицы носик. Значит, он сделал меня ягой в самом соку, полной творческих сил ягой. Ну и пусть. Миша говорил, что глубокая задница для честолюбивого человека самая лучшая стартовая позиция. Значит, будем стартовать из задницы двадцатилетней Бабы-яги. Будем , короче, жить".
Решив жить, Даша подошла к зеркалу, посмотрелась.
Носик торчит. Глаза-полыньи.
Они засосали.
"О, господи! – испугалась она, в них погружаясь. – Я вижу себя! Он сделал меня Медузой. Медузой-Горгоной, от одного взгляда которой погибают люди!
Ну и пусть! – не утонула она в холодной тьме. – Пойду в "Иностранный легион" пулеметчицей.
Походив по подвалу, вернулась в свой угол. На столе увидела записку. Прочитала:
"Внизу я посмотрел. Все замечательно. Никаких новообразований. За лицо извини. Мне кажется, что нынешнее тебе подходит гораздо лучше. Поживи с ним, может, чему-нибудь научишься.
Х-г.
P.S. С удовольствием представляю, что будет с твоим миллиардером, когда он тебя увидит.
P.S.S. Если постараешься не плакать, то бинты можно снять 31-го вечером – с моей мазью все заживет как на кошке, а ты ведь кошка.
Прощай, меня ты больше не увидишь".
Даша не смогла сдержать слез. Однако текли они недолго – в двери заскрежетал ключ, она распахнулась, и в подвал вошла Алиса.
112. Хоть и сломал ее душу.
Алиса выглядела довольной, как ясно солнышко, но, тем не менее, ударила. Когда Даша очувствовалась, она поделилась с ней новостями, как с близкой подружкой:
– Все получилось! I do it! – как говорит Владимир Константинович. Тридцать первого вечером мы отвезем тебя к твоему миллионеру. Вчера из автомата на Ярославском вокзале я говорила с ним, и Михаил Иосифович согласился дать за тебя полмиллиона. Он давал больше, но я – честная женщина и не стала таить, что за время хранения качество товара несколько ухудшилось, и рассказала о Лихоносове...
– А что Лихоносов? – механически спросила Даша.
– А ничего. Он, оказывается, обманул нас, сказав, что сообщил своему другу о том, где ты находишься, и кто тебя украл. Племянник навел справки на телефонной станции, и выяснилось, что никто ни на какие неизвестные мне номера из нашего дома не звонил. Ну и Владимир Константинович связал его сонного, а он, представляешь, ночью развязался – пить, наверно, захотел, – пришел к нам в спальню и на Володю накинулся со скальпелем. Пришлось его застрелить.
Потрясенная Даша молчала.
– Ты чего не радуешься? – спросила Алиса.
Даша заплакала. Она почувствовала, что в ней умерло что-то. Хирурга, человека и зверя, больше нет, и в ней чего-то не стало. Части жизни, частички любви, частички ненависти. И надежды.
Не надежды на новое пригожее лицо не стало, а вообще надежды. Теперь она одна на целом свете. Михаил Иосифович не в счет. Он, конечно, чудо, да, но такое же, как ковер-самолет, скатерть самобранка и волшебная палочка. А Хирург был человеком, хоть и сломал ее лицо, ее душу...
Слезы потекли ручьем, Даша бросилась на кровать, зарыдала.
– Ну и дура же ты... – сказала в сердцах Алиса.
И удалилась.
113. Кто-то решил повеселиться.
Днем тридцать первого Алиса принесла Даше новое праздничное платье и туфельки. Глаза ее как никогда выглядели иудиными.