Страница 2 из 22
Четыре пятнадцать. Четыре тридцать. Без четверти пять.
Еще час, и эти мерзкие свиньи снова соберутся у дома. Как только погаснет солнечный свет.
Роберт Невилл стоял перед гигантской холодильной камерой, выбирая, чем бы поужинать. Его пресыщенный взгляд скользил по штабелям мясных полуфабрикатов, пакетам с замороженными овощами, полкам с хлебом и печеньем, фруктами и мороженым.
Он взял две телячьи отбивные, маленькую баночку апельсинового шербета и упаковку бобов. Прижав продукты к груди, локтем захлопнул дверцу холодильника.
Потом подошел к неровным колоннам консервных банок, поднимавшимся до потолка. Взял банку томатного сока и покинул комнату, когда-то служившую спальней Кэти, а теперь обслуживающую его желудок.
Медленно прошел через гостиную, разглядывая фотообои. Неприступный утес высился над сине-зеленым океаном, волны, вздымаясь, разбивались о черные скалы. В безоблачной голубизне высоко-высоко реяли белые чайки, справа, на краю пропасти росло искривленное дерево – его темный силуэт казался выгравированным на лучезарном небосводе.
Невилл вошел в кухню, кинул продукты на стол, косясь на часы. Двадцать минут шестого. Уже скоро.
Плеснул немного воды в кастрюльку, поставил ее на горелку. Положил отбивные на сковородку. Вода закипела, и он высыпал в кастрюльку мороженые бобы. Подумав, накрыл ее крышкой, рассудив, что генератор барахлит именно из-за прожорливой плиты.
Отрезал себе два ломтя хлеба, налил стакан томатного сока. Сел на табуретку, уставился на красную минутную стрелку, еле-еле ползущую по циферблату. Стервецы не заставят себя долго ждать.
Допив сок, вышел на крыльцо, пересек газон, подошел к воротам.
Смеркалось, холодало. Он глянул сначала в один конец Симаррон-стрит, потом в другой. Прохладный ветерок шевелил его светлые волосы. Какая мерзость – пасмурная погода: никогда точно не знаешь, когда именно они появятся.
Но все же лучше просто ненастье, чем пыльные бури, чтоб их… Передернув плечами, Невилл вернулся в дом, ступая прямо по газону, запер за собой дверь на замок, накинул крючки, задвинул массивный засов. На кухне перевернул отбивные, выключил плиту.
Накладывая еду на тарелку, вдруг замер, торопливо глянул на часы. Итак, сегодня началось в шесть двадцать пять.
– Выходи, Невилл! – заорал Бен Кортман.
Роберт Невилл, вздохнув, сел за стол и принялся за еду.
Он сидел в гостиной и пытался читать. Предварительно он наведался к серванту с маленьким встроенным баром и налил себе стакан виски с содовой. И теперь Невилл, вцепившись в холодный стакан, читал учебник физиологии. Усилитель, висящий над дверью в коридор, разрывался от оглушительной музыки Шёнберга.
И все равно недостаточно громко. Все равно их слышно: за дверью бормочут, бегают туда-сюда, вскрикивают, ревут, дерутся между собой. Время от времени о стену глухо ударялся камень или кирпич. Иногда раздавался собачий лай.
И всех их привела сюда одна и та же цель.
Роберт Невилл на миг зажмурился, крепко закусив губу. Потом открыл глаза и закурил новую сигарету, глубоко затягиваясь дымом.
Жаль, что некогда заняться звукоизоляцией дома. Если бы не приходилось слышать их ор, было бы полегче. Эти вопли действовали ему на нервы даже теперь, на шестом месяце такой жизни.
Невилл больше не наблюдал за ними. Когда все еще только начиналось, он проделал глазок в окне, выходящем на улицу, и по вечерам смотрел в него. Но потом это заметили женщины и стали принимать непристойные позы, надеясь выманить его наружу. Смотреть на такое ему совсем не хотелось.
Отложив книгу, он тупо уставился на ковер. Из усилителя лилась пьеса «Просветленная ночь». Он знал, что можно заткнуть уши ватой – тогда их не будет слышно. Но не будет слышна и музыка – а он не хотел лишний раз напоминать себе, что вынужден прятаться, как моллюск в раковине.
Невилл снова закрыл глаза.
«Женщины – вот из-за кого мне так погано», – подумал он. Бабы кривляются в ночном мраке, как распутные марионетки, надеясь, что он соблазнится и выйдет.
Его передернуло. Каждый вечер одно и то же. Он читает и слушает музыку. Потом принимается строить планы звукоизоляции дома. Потом появляются мысли о бабах.
В глубинах его тела вновь что-то запульсировало, стало тепло, и Невилл крепко сжал побелевшие губы. Ощущение привычное, и как же мерзко, что с ним невозможно совладать. Это ощущение будет усиливаться и усиливаться, пока он не обнаружит, что на месте не сидится. Вскочит, начнет ходить из угла в угол, размахивая побелевшими от злости кулаками. Может быть, включит кинопроектор, или начнет обжираться, или напьется до чертиков, или врубит музыку так громко, что уши заболят. Когда становится по-настоящему худо, он должен хоть чем-то себя занять.
Невилл почувствовал, что мышцы живота напрягаются, точно сжатые пружины. Схватил книгу, попробовал читать вслух, медленно, через силу проговаривая каждое слово.
Но через минуту книга снова упала на колени. Он покосился на книжный шкаф в углу. Все собранные в этих томах знания не могут потушить пылающий в нем огонь; слова всех людей всех веков не могут совладать с бессловесным вожделением его плоти, которому никакой разум не указ.
От этого открытия его буквально начало мутить. Какое унижение для человека – разумного существа. Что ж, конечно, вожделение вложено в него природой, но теперь утолить эту потребность невозможно. Роберту Невиллу навязан обет целомудрия. Придется привыкать.
«У тебя ведь есть мозги? – спросил он себя. – Вот и пошевели ими!»
Привстав, он еще немножко прибавил громкость проигрывателя, затем заставил себя прочесть, не отвлекаясь, целую страницу. Он читал о том, как клетки крови просачиваются сквозь мембраны, как бесцветная лимфа переносит отходы организма по лимфатическим путям, читал о лимфоцитах и фагоцитах…
«…в области грудной клетки, у левого плеча, где впадает в одну из крупных вен кровеносной системы».
Книга полетела на пол.
Почему его не оставляют в покое? Неужели думают, что его тела хватит на поживу всем? Совсем сдурели? Зачем они таскаются сюда каждый вечер? Целых пять месяцев прошло, им давно пора плюнуть на него и отправиться на поиски другой добычи.
Роберт пошел к бару, налил себе еще стакан. Возвращаясь к креслу, услышал сквозь музыку знакомый шум: камни ударялись о крышу, с грохотом скатывались по ней и падали в кустарник за домом. Но даже эту какофонию перекрывал голос Бена Кортмана, вопившего, как обычно:
– Выходи, Невилл!
«В один прекрасный день я доберусь до этого стервеца, – подумал он, выпив залпом полстакана горького виски. – Однажды я всажу кол в его поганую грудь. Я для него специальный кол заготовлю, длиной в фут, с ленточкой».
Завтра. Завтра он сделает в доме звукоизоляцию. Его пальцы с побелевшими костяшками сжались в кулаки. От мыслей про баб можно чокнуться. Если же он перестанет слышать эти голоса, то авось сумеет выкинуть их из головы. Завтра. Завтра.
Пластинка кончилась. Невилл снял с проигрывателя стопку прослушанных пластинок, стал рассовывать их по конвертам. Теперь шум с улицы казался еще громче. Он схватил первую попавшуюся пластинку, опустил на проигрыватель, вывернул ручку на полную катушку.
Его оглушил «Чумной год» Роджера Лея. Скрипки пищали и завывали, барабаны стучали глухо, как агонизирующее сердце, флейты выводили дикие, атональные мелодии.
Сорвавшись с места, Роберт Невилл в ярости схватил пластинку и переломил о колено. У него давно уже чесались на нее руки! Еле переставляя затекшие ноги, прошел на кухню, швырнул осколки в мусорный ящик. И застыл посреди темной кухни, крепко зажмурив глаза, стиснув зубы, заткнув уши.
«Отвяжитесь от меня, отвяжитесь, ОТВЯЖИТЕСЬ!»
Бесполезно – ночью с ними тягаться невозможно. Нечего и пробовать: в темное время суток их силы удесятеряются. Хватит делать глупости. Может, кино посмотреть? Нет, что-то неохота возиться с проектором. Он просто ляжет в постель, заткнув уши ватой. Вечер закончится точно так же, как все предыдущие.