Покаяние «Иуды»

– А вот и наш крученный[40] наконец-то от следака вернулся, век свободы не видать, если он его не замурыжил[41].

Но Бизенко, к удивлению наблюдавших за ним сокамерников, не обратил никакого внимания на выпад Слюнявого, и с отрешенным взглядом прошел к своей койке и тяжело опустился на ее край, обхватив голову руками, что могло означать только одно – он потрясен и растерян… Это бросилось в глаза всем, кто наблюдал за ним, даже Слюнявый и то прекратил ерничанье. Но единственным здесь человеком, кто знал истинные причины такого его состояния, был Эди, который продолжал лежать, физически ощущая происходящую в нем борьбу, борьбу мыслей с мешающими их работе громадными волнами страха. Энергетика, излучаемая столкновением этих двух стихий, словно какая-то тягучая масса, начала давить на Эди, мешать дыханию, отчего он встрепенулся и резко присел. При этом мгновенно ощутил, что должен что-то сказать Бизенко, проявить участие.

– Вам плохо, может быть воды? – спросил Эди, потянувшись к тумбочке, где находились бутылки с минералкой.

– Спасибо, не надо, сейчас пройдет, – слабым голосом ответил Бизенко, секунды спустя.

Тем временем Эди налил воды в арестантскую кружку и протянул ему.

– Благодарю вас, – таким же голосом сказал он, беря кружку, и затем несколькими судорожными глотками ее опустошил.

– Благодарю вас, – вновь сказал он, ставя пустую кружку на тумбочку, после чего лег, уткнувшись лицом в подушку.

Эди не стал его более беспокоить, чтобы не показаться назойливым и тем самым не вызвать подозрений.

«У Бизенко сейчас будет обостренное восприятие происходящих событий и общающихся с ним лиц, мол, не подстроено ли это чекистами. Заботу, достаточную и объяснимую с точки зрения предыдущего с ним общения, я уже проявил, увидев его угнетенное состояние. Поэтому нет необходимости пытаться инициативно лезть ему в душу, что наверняка будет контрпродуктивно. Надо просто набраться терпения и ждать. Если мои расчеты окажутся верными, то Бизенко уже сегодня должен начать действовать», – рассуждал Эди, смотря на то, как за столом в карты режутся Долговязый и Слюнявый.

«Неужели долговязым и им подобным в этой жизни ничего, кроме как украсть, быть пойманным и тянуть срок, обвиняя в этом всех и вся, не нужно. Откуда они появляются, из какого теста слеплены, почему их не волнуют происходящие в стране изменения и способны ли они понять то, что денно и нощно вещает в камере радио. Видимо, у них устойчивое неприятие этих преобразований, которые сулят человеку больше свобод, больше демократии, вон даже чекистам строго-настрого велено больше внимания уделять профилактике государственных преступлений, начать реабилитацию репрессированных и переоценку отношений со спецслужбами противника, поскольку «холодная война» уходит в прошлое, и наступают времена, когда люди будут вспоминать ее как историческое недоразумение.

Все вроде правильно, но отчего-то на душе неспокойно. Наверно, оттого, что есть серьезные основания думать о том, что мораль и нравственность мировых воротил и их геополитические притязания на континенты, и особенно, на российские просторы, неизменны в веках, поскольку в этом заключается их суть, что доказано предыдущей мировой историей. Задумывается ли над этим горбачевская рать. Если да, то почему под флагом гласности и так ретиво, шаг за шагом, сдают позиции, завоеванные великим государством в многочисленных битвах, в ходе которых часто его судьба определялась шекспировским: «быть или не быть»… Не приведет ли все это к разрушению нашего коммунального, пусть с неровными стенами и до боли в сердце привычного дома раньше того, как будут построены новые демократические квартиры на западный манер… При этом возникает закономерный вопрос, а почему нужно строить именно с оглядкой на западный манер, хотя, бесспорно, в нем есть свои положительные стороны. Может, следовало бы соорудить что-то восточное, например китайского образца, привлекательно же, да и культура – не чета западной – имеет шеститысячелетнюю историю, да и государство обеспечивает худо-бедно кормежкой столько народу, что во всем Союзе, Европе и Америке вместе взятых не наберется. Но, если быть честным до конца, мне бы хотелось нашу коммуналку перестроить на свой манер, чтобы в ней хорошо и комфортно жилось каждому человеку, каких бы кровей и с каких бы мест нашей необъятной родины он ни был. Смогут ли так сделать горбачевцы, уж больно все накручено.

А у этих, кем управляет Справедливый, вроде все нормально складывается, если смотреть на жизнь с их колокольни. Главное – есть ясность: их коммуналку никто не перестраивает и их воровской закон не переиначивают, по крайней мере, пока. И не потому ли они критически относятся к правилам нашей жизни, которые корректируются каждым новым правителем на свой манер, и не приемлют их…» – продолжал рассуждать Эди, настороженно прислушиваясь к кощунственным мыслям, которые бомбардировали его сознание, пробиваясь через идеологический щит, сконструированный учителями марксистами-ленинцами.

Так продолжалось до тех пор, пока кто-то из надзирателей не крикнул в открытую им форточку двери, которую заключенные образно назвали «кормушкой», чтобы дежурный по камере взял посуду для ужина.

Эди перекусил вчерашним бутербродом, запивая минералкой. И с учетом того, что Бизенко никак не отреагировал на призыв дежурного к ужину, приберег для него кусок хлеба и сыр, рассудив при этом, что «война войной», а бутерброд не помешает шпиону, когда он очухается от информационного удара следователя.

Бизенко о себе дал знать лишь к ночи. Он медленно поднялся, пошел к умывальнику и, тщательно почистив зубы, вернулся.

– Вы пропустили ужин, – сочувственно произнес Эди, – если надумаете, можете угоститься бутербродом, он лежит на вашей тумбочке.

– Спасибо, я уже зубы почистил, – ответил Бизенко, глянув в глаза собеседнику.

– Вы хорошо поспали. Мне тоже удалось это сделать после прогулки. Надышался свежим воздухом и уснул.

И Эди вкратце рассказал ему о прогулочном дворе и о том, как любовался небом.

– У меня, к сожалению, не получилось, – неожиданно дрогнувшим голосом промолвил Бизенко.

– Завтра получится, оказывается, нам должны ежедневно выделять два часа.

– Это хорошо, – отметил Бизенко и тут же спросил: – А вы больше не были у следователя?

– Чего-то не стал вызывать этот мерзавец, наверно, мое требование дать адвоката и сообщить товарищу, что нахожусь здесь, озадачили его. Откровенно говоря, я еле сдерживаю себя, чтобы не начать шуметь.

– Это не поможет, они вас просто в штрафной изолятор переведут, а зачем это вам. Лучше говорите, чтобы вам дали встречу с адвокатом, или напишите заявление начальнику тюрьмы.

– Я напишу прокурору, уже обдумал, что и как изложить.

– А чем занимается этот ваш приятель?

– Он историк, помогает мне с архивами, организует встречи с нужными людьми, ведь я же Белоруссию мало знаю, а он здесь родился.

– Эди, вы меня, конечно, извините, что я так прямо, но для меня это очень важно знать, так как рассчитываю на дальнейшие товарищеские отношения с вами, скажите искренне, – вы и на самом деле не виновны? – волнуясь, спросил Бизенко.

– Решили за счет меня облегчить свою участь, теперь мне понятны ваши волнения… – грубо произнес Эди, бросив на соседа брезгливый взгляд.

– Нет-нет, только не это, – не дал ему договорить Бизенко, – я ни в коем случае не сдал бы вас. Я уверен, что вы хороший человек, иначе не стали бы меня защищать. И мои волнения не связаны с вами, просто я оказался в очень трудном положении.

– Не понимаю, какая связь между мной и тем, что у вас появились трудности. Скажите уж прямо, что следователь вам обещал какие-то послабления, если раскрутите меня на признание. Так знайте, что это бесполезное занятие, я действительно не имею никакого отношения к приписываемому мне ограблению.

40

Крученный – отчаянный, бедовый человек.

41

Мурыжить – тянуть время на следствии.