Волхв

Искры летели исправно, шипели кусочки мха, ругался сквозь зубы Клёнка. Он пробился над дровами изрядно времени, измучился, но костра развести так и не сумел. Мысленно плюнув на безнадежную затею погреться, он заставил себя смириться с холодом, пробирающим насквозь, с невозможностью полноценного отдыха и дрожащий и немного напуганный уселся на поваленный ствол, рассчитывая здесь и дождаться рассвета.

Наверное, он все-таки задремал. Совсем ненадолго. Первый же луч солнца, осветивший дальние макушки тяжелых туч, заставил его вздрогнуть и, поймав сознанием накренившееся тело, быстро открыть глаза. Лес парил. Теплый солнечный ветерок дохнул в лицо Клёнки освежающе, и он, почти не осознавая что делает, подскочил на затекших ногах и, не замечая побежавших по коже уколов, с трудом распрямился и восторженно воздел руки к небу:

— Ура! Ура! Ура!

Он не прокричал эти сакральные слова, с которыми его предки тысячелетия встречали рассвет, а проговорил тихо, но торжественно. Так когда-то встречал солнце на покосе его дед Светлояр, с которым мальчишка, несмотря на разницу в возрасте, дружил по-взрослому. Светлояр не принял переход, хоть и вынужденный, своего сына в христианство. Он не проклял его, не обругал, вообще, ни словом не помянул, но из дома в Коломнах выселил тот час. И хозяйство разделил, перестав привечать у себя и сына и невестку. Тот перебрался в город и открыл сапожную лавочку. Только для внуков он остался прежним приветливым и охочим на рассказы дедом.

Смагин и сам не смог бы объяснить, что произошло с ним в то утро. Что-то заставило его поддаться наваждению и встретить зарождающееся утро древним приветствием русичей. Что-то проснулось в этот момент в душе христианина с детства, то, что не смогли уничтожить ни поповские проповеди, ни страх осуждения христианским обществом, друзьями и соседями. Слава богу, здесь, в лесу, Клёнка был один и никто из вчерашних соседей не мог его слышать.

Смагин опустил руки и светло улыбнулся. Ему показалось на миг, что он вернулся в ту, беззаботную жизнь, когда был юн, а сапоги видел только на колодках в мастерской отца, а сам, не признавая никакой обуви, носился от снега до снега босиком. В детство. Свое и Родины.

Смагин тяжело вздохнул, восстанавливаясь в настоящем, и только теперь почувствовал, что его колотит. Солнце проглянуло на краткий миг в небольшой просвет между густыми тучами и снова сгинуло, словно и не было его вовсе. Сырость, кругом сырость и туман. Он поднимался клубами неизвестно откуда, вероятно, концентрировался из пропитанного влагой воздуха и тут же заполнял окружающее пространство.

Кленка запахнул плотнее плащ и решительно накинул котомку на плечо. По его прикидкам, к первой переправе он должен подойти не позднее полудня.

Первые сажени он преодолевал почти в молоке — до того густо стелились туманные разводы в чаще. Несколько раз он терял направление, и ему приходилось возвращаться назад — искать собственные следы. Чтобы окончательно не сбиться с пути, он приблизился к просеке на опасное расстояние — почти вплотную — иначе она тут же терялась в мутном облаке.

Он уже подходил к перевозу, когда навстречу совершенно неожиданно выплыли три тени: один — чернец, закутанный с головой в капюшон, тянулся следом за двумя варягами — воинами, приближенными к Никифору. Незадолго до этого он слышал неопределенные звуки, похожие на чмокание жирных губ, но занятый собственными мыслями, не сразу придал им значение. А когда звуки преобразовались в шаги туманных фигур, что-то предпринимать было уже поздно. Клёнка узнал сразу всех и замер испуганно и растерянно. Если они знают о том, что он припрятал книги, ему конец. В первый момент от страха он совсем выпустил из виду, что путники шли ему навстречу и вряд ли были осведомлены о событиях двухдневной давности, если только не встретили на дороге отряд дружинников. Клёнка решил исходить из худшего, а, значит, надо считать, что они переговорили с княжескими людьми. Он не мог знать, что чернец с бойцами вывернул из леса на дорогу позже прошагавшего мимо этого места княжеского отряда. Они даже услышали звуки удаляющихся в грязи копыт. И остановились, прислушиваясь. В густом тумане звуки играли и тянулись как сосновая смола в жару. Нельзя было определить, сколько саженей отделяло троих путников от удаляющихся коней. Десять или сто. Они не рискнули окликнуть неведомых всадников — не то время, когда в лесу можно было свободно позвать любых проезжающих мимо русичей и при этом рассчитывать на помощь. В очередной раз неведомая злая сила разделила самый большой осколок единого на протяжении тысячелетий народа. На этот раз этим краеугольным камнем стала вера. Кто-то снова воспользуется навязанным раздором?

Они молча встряхнули тяжелые промокшие плащи и также, не говоря ни слова, понуро поплелись дальше по тяжелой, поглощающей сапоги почти по щиколотки дороге. Два воина и чернец остановились ночевать совсем недалеко от Смагина, их разделяла неполная верста, а поутру рано они уже тронулись в путь.

Смагин застыл на сырой обочине как изваяние. Но его заметили не сразу. Еще можно было убежать незамеченным или спрятаться, просто сделав шаг назад и тихо упав в высокую траву, отшатнуться за соседнее дерево, но все это нужно было делать пару мгновений назад. Проклятая нерешительность гражданина! Она словно сковала клейкой паутиной Клёнку по рукам и ногам. Он понимал, что любой из охотников Коломны, а там охотились почти все, уже давно использовал бы одну из трех возможностей спастись. Смагин обругал себя последними словами и… остался стоять. Фигуры, наконец, заметили его и будто столкнулись с невидимой стеной. Бойцы застыли и одновременно скинули с плеч топоры. Заметив, что встречный один, расчехлять оружие не спешили. Вперед вышел чернец. Он молча присматривался к Смагину. Что-то определив для себя, отдал короткую команду варягам:

— Взять его.

Те решительно шагнули вперед.

Глава 11

Раненого в плечо стрелой и оставленного соратниками варяга притащил на загривке словно поклажу Давило. И не церемонясь, сбросил у ног Белогоста.

— Куда его?

Пленник смотрел из-под лобья и старательно сжимал губы, от усилия они превратились в белесую полоску. Он изо всех сил сдерживал стон, даже когда старший Милов скинул его на землю, он постарался замолчать вскрик. Но, видно, боль в плече вспыхнула очень сильная, легкий стон все-таки сорвался с обкусанных губ.

Ведун отодрал кусок ткани, прилипший к ране. Варяг побледнел, но промолчал. Белогост склонился над раной. Давило проворчал рядом:

— Еще смотреть его. Подохнет, туда и дорога.

Пленник метнул на него злобный взгляд. В этот момент старик тронул стрелу в его ране, и раненый выгнул шею и оскалил зубы от боли. И тоже молча.

— В сарай его. До вечера потерпит, подождет своей очереди. Ничего не случится. А если и случится, значит, рок его такой. Не дитя малое, знал, куда шел и зачем. На хлеб с солью, значит, не рассчитывал. Так?

Варяг опустил голову, не желая отвечать на вопрос ведуна. Тот и не настаивал. Повернулся и пошагал вдоль высоких сосен, к кладбищу. Давило снова подхватил охнувшего пленника на плечо.

Затопив баню, ведун решил пока она нагревается, прибрать мертвых. Тела, сваленные в общую кучу на краю хутора, невольно цепляли глаз и не давали ему спокойно заниматься другими делами. Могилу на окраине, рядом с основным кладбищем, где лежал прах его жителей, тех, что ведун сумел опознать после визита княжих людей, выкопали Заруба и Ратигор. Давила помогал им, меняя по очереди то одного, то другого. Троих гораков и одного варяга задумали похоронить по христианскому обычаю. Правда, гробы сколачивать не стали, скинули в яму как были — в одежде. Получилась братская могила. Их сюда никто не звал, пусть довольствуются выполнением основного обряда. И этого могли не делать — отнесли бы в лес да бросили, зверье само косточки приберет. Но ведун не мог не отдать дань богине смерти Маре, для которой не имеет значения вероисповедание усопшего. Он знал — она желает, чтобы покойного провожали по тому обычаю, к которому тот готовился при жизни.