Синдром пьяного сердца

- Изыди, легавый! Надо же так напугать! - кричит в сердцах Ян и швыряет в приятеля кепочкой, под которой он скрывает раннюю лысину.

Впрочем, лысина Яна не портит: лицо у него мужественное, глаза с мягкой голубой грустин-кой, бабы сходят от таких глаз с ума. И при этом детская блуждающая улыбка, не сходящая с губ.

Ян покладист и легко мимикрирует, становясь мгновенно своим в любой компании. А сколько их по курортам Ялты, которая в летние месяцы становится филиалом столицы... И среди множества сборищ, литературных, артистических, киношных и непонятно каких, встречаются и не самые, что ли, приличные, и даже вовсе не приличные, а подобная неразборчивость частенько заканчивается для Яна скандалами.

Просто он такой, что при нем всегда что-то происходит.

Ну спел, сыграл на гитаре, стишки свои прочитал, а баба - чужая прилипла... И как следствие: скандал, драка, милиция...

И где-то уже прозвучит: "Что? Опять Вассерман?"

Как-то Ян с тремя приятелями попал в милицию. Заранее договорились не называть себя. Ян назвался: Иванов... Второй назвался: Петров... Третий: Сидоров... А четвертый растерялся и гово-рит: "Вассерман..."

Словом, фамилия Яна не сходит с уст здешних блюстителей порядка. Это их зубная боль. Они-то, в конце концов, и выперли его из пограничной, а значит, особо режимной зоны, в которую входит жемчужина Крыма курортный город Ялта.

А еще Ян замечен в частых контактах с писателем Виктором Некрасовым. Их связывает дружба.

Виктор Платонович худощав, подвижен, с усиками, которые ему идут. Наезжает сюда со старенькой мамой, о которой проявляет трогательную заботу. Яна он по-отечески опекает, к слабостям его снисходителен, а всех прихлебателей, и особенно здешних сыщиков, посылает, как бывший фронтовик и человек крайне независимый, по матушке, так далеко, как возможно.

Пьет он крепко. И если в трезвом виде интеллигентен и даже подчеркнуто галантен, то после поддачи груб и невыдержан... Но ему все прощается, он автор лучшего романа о войне "В окопах Сталинграда". После переименования города, это произошло при Хрущеве, Некрасов, надрав-шись, подходил к коллегам в Доме творчества и вызывающе вопрошал: "Вы не читали, случайно, роман "В окопах Волгограда"? - Получив отрицательный ответ, кивал удовлетворенно: - И я не читал..."

Живописать Яна, наверное, надо через его окружение, а оно было многообразно и непрерыв-но менялось. Менялся и Ян. С Викой, как друзья называли Некрасова, он был иным, чем с друж-ками где-нибудь на набережной. Или с тем же Сашей Марковым...

Марков милиционер. Это не профессия, а образ жизни. Но тяга к поэзии, любовь к поэтам и собственное сочинительство не позволяют ему стать "типовым" ментом.

Как-то зайдя к нему на работу, я увидел, как два блюстителя в темном коридорчике избива-ют подростка, и сказал Саше. Он отреагировал молниеносно: выскочил и вскоре вернулся, бурк-нул: "Больше не повторится". Будто был виноват.

Саша плотно скроен, увалист, мужиковат и любит в делах порядок, порядочность. У него характерное для крестьянского парня скуластое лицо и чистые серые глаза. Сейчас он направляет-ся к кому-то на новоселье и тащит нас за собой.

Новоселье в нашей с Яном программе не запланировано, но мы не очень сопротивляемся. Ян выдает по этому случаю подходящую цитату вроде: "Попутный ветер надувает паруса лишь того судна, которое знает, куда плывет..."

Вряд ли это касается самого Яна. Сам он плывет по воле волн, и порой кажется - во все стороны сразу. Но литературные премудрости, которых у Яна полон рот, - это одно, а его жизнь - совсем другое.

Саше Маркову необходимо забежать на работу и переодеться. Мы ныряем в неопрятное, всегда дурно пахнущее здание милиции и, пока Саша переодевается, осматриваем, не в первый раз, его так называемую "криминалистическую лабораторию": ножи, финки, кортики, а на стенах - фотографии обезображенных трупов...

Ян суеверно отворачивается: "Как тут можно работать?"

- А копаться в кишках - лучше? - спрашивает Саша из угла, натягивая штаны.

- Мы лечим, а ты калечишь, - парирует Ян. Переиначенная реплика из кино нашего детства о Котовском.

- Тогда ступай к себе в морг, - кричит Марков. - Там веселее...

Это намек на давнюю историю, когда Ян, заигравшись в преферанс у своего коллеги, патологоанатома, так наклюкался, что остался ночевать, а проснувшись ночью, обнаружил, что он в морге... Что было дальше, лучше не вспоминать.

На одном из стендов у Маркова выставлен нейлоновый член, принадлежавший здешнему хозяйственнику-старичку, который использовал его для интимной жизни с молодой женой. Но та однажды доперла и послала шарлатана-мужа подальше. Старик повесился на своей даче, а член как вещественное доказательство был приобщен к делу, а потом перекочевал в лабораторию, привлекая внимание случайных посетителей еще и тем, что сработан с профессиональным знанием дела, вручную, своего рода предмет искусства.

Ян покачал головой, рассматривая экспонат: бывший владелец преувеличил свои мужские возможности, на чем, видно, и попался... Сходил бы лучше дружек в "греческий зал...". То бишь в музей. Там ведь наглядно показано, что человечество в целом обладает весьма скромными дето-родными органами... Остальное - плод воображения сексуальных маньяков.

- А еще точней - маньячек, - добавляет он.

Саша еще и фотограф, одну из стен в своей лаборатории он заполнил фоторепродукциями, отвиражированными почему-то в густо-синий цвет, на которых изображены почитаемые им поэты: Пастернак, Ахматова, Цветаева, Заболоцкий...

- А это еще кто? - Ян подозрительно вглядывается в один из портретов. Евтушенко?

- А что?

- Ничего. А почему же Вознесенского не вывесил?

Но это уже поэтические комплексы. Ян знает своих современников наизусть. Но Андрей Вознесенский возникает в разговоре неспроста, он тоже побывал в Сашином "криминалистичес-ком музее" и даже стихи о нем написал, которые начинались так: "Саша Марков, ты король криминалистики... и дитя..."

По дороге на новоселье, у памятника Ленина с черепом, белым от голубиного помета (что ни делали, чем ни посыпали, а голуби садятся и гадят, и гадят), в палисадничке с розами, Саша встре-чает кого-то из своих сослуживцев, и тот сообщает, под бо-оль-шим секретом, что через перевал "прорвались" татары и их теперь караулят здесь, у Ленина, чтобы схватить, усадить в автобус и завернуть обратно.

Почему татары? Ну день сегодня такой, Ленин в свое время дал крымским татарам автоно-мию, а Сталин их выслал... Вот они и едут из ссылки, чтобы возложить свои венки Ленину. А у здешних властей мандраж: мобилизовали милицию, выставили кордоны...

В сквере много публики, разной и по-разному одетой. Но какая-то она особая, слишком плотно расположилась и слишком старательно отдыхает. А может, так нам кажется.

- А эти... тоже ваши? - спрашивает Ян, с интересом оглядываясь.

- Тут все наши... - отвечает шепотом Сашин сослуживец.

- И старушка с газетой?

- Это - активистка! Недавно двух типчиков с английского теплохода словила, когда свои антисоветские книжечки стали совать!

Этих активисточек-бабулек, с дореволюционным партийным стажем, мы уже встречали; по прибытии какого-нибудь зарубежного судна с экскурсантами они, отмобилизованные родной партией, выходят на набережную и изображают местных жителей... И блюдут, и блюдут.

- А вон тот, с перевязанной рукой... - Ян хулигански прищуривается. - У него там не пулемет запрятан?

- Вам шуточки... - вздыхает Сашин сослуживец. - Сейчас бы тяпнуть красненького... И чего этим татарам неймется... Сами не пьют и нам не дают...

- Не переживай, - говорит Марков. - В прошлом году они тоже прорвались, но их в Алуште задержали... Идем с нами, тут я знаю один ларек...

По дороге Марков вспоминает, что в прошлом году кто-то из Москвы (из самых, самых!) нагрянул в Крым, и выставили вдоль всей дороги охрану из шпиков: все одинаковые, в темных плащах и фетровых шляпах, которых здесь и зимой не носят... У каждого в руках для маскировки книжка... Причем одна и та же. - Надеюсь, не Пастернак? - как-то натянуто шутит Ян.