Страница 46 из 84
Я прошел к колонне.
На небольшой стремянке, приставленной к колонне, стоял художник и резкими, точными движениями обновлял старую икону. Он стоял спиной к нам, и только по широким плечам я узнал Брегмана.
Он, видимо, торопился, а может, внезапно нагрянувшие экскурсанты раздражали его, и потому работал чисто механически. Впрочем, основное — голова мадонны, ее плечи, руки, скрещенные на груди, — было готово, сейчас художник обновлял фон. Выдавив из разных тюбиков краски на палитру, он размазывал их не кистью, а мастихином и наносил жирные точные мазки, накладывал слой на слой, как будто не писал, а лепил плоскость. Еще мазок, еще, вот еще три-четыре мазка, и бледный, выцветший уголок иконы закрашен, даже не закрашен, а залеплен жирными полосами и пятнами, не сливающимися одно с другим, наплывающими одно на другое. Вот он содрал мастихином оставшиеся краски с палитры, подумал и наложил все это несмешанное пятно в самый угол, провел мастихином для верности еще раз, сглаживая, и оно вписалось в фон, как булыжник на площади, где стоит мадонна. Да, глаз у художника был острый и верный, камень под ногами мадонны заблестел, как только что омытый дождем или ее слезами, смуглый, опаленный солнцем. Насколько я мог судить, икона была кисти одного из итальянских мастеров: мадонна стояла на площади маленького старинного городка, — может, того самого, где только что осудили и заточили ее сына. За спиной мадонны видна крепость или тюрьма, а мать обратила лицо к зрителям, словно жалуясь им.
Художник собрал свой нехитрый инструмент и спрыгнул с лесенки.
В этот миг он увидел нас.
Прежде всего он взглянул на часы. Я понял: увлеченный работой или обязанный закончить ее, он забыл о времени и удивлялся тому, что его нашли здесь. Потом перевел взгляд с Марты на нас и торопливо задернул шитым покрывалом икону, словно именно мы были недостойны смотреть на нее. Сняв с руки палитру и бросив ее на стоявший возле стремянки столик, он вытер руки заткнутой за пояс тряпкой, дружелюбно улыбнулся и насмешливо спросил:
— Пришли посмотреть, как работают современные богомазы?
Но визит наш был ему не по душе, это стало понятно, когда он оглянулся, чтобы посмотреть, хорошо ли закрыта икона.
— Это все наш гид виноват, — неловко пробормотал Гордеев, кивая в мою сторону. — Пойдемте да пойдемте, покажу вам собор.
Он оправдывался, когда следовало нападать! Марта молчала. Взгляд ее беспокойно скользил по храму, останавливаясь то на зарешеченных отдушинах исповедален, к которым приникают верующие губами, чтобы исповедник не видел их выдающих прегрешения лиц, то на каменной чаше для водосвятия, возле которой остановилась какая-то только что пришедшая верующая, тщетно пытаясь окунуть руки в покрытую прозрачным льдом воду. Брегман поискал взгляда Марты, но та сделала вид, что не заметила этого.
— Что же, пойдемте отсюда! — предложил Брегман. — Холод здесь адский, раем и не пахнет! Не будь нужды в деньгах, ни за что бы не согласился. Еще воспаление легких наживешь!
Он говорил это просто, безразлично, но я видел, каких усилий стоило ему это притворное спокойствие. Подняв край покрывала, я взглянул на смуглый булыжник, только что возникший на моих глазах из ничего и смешанной краски, спросил:
— Вы всегда мастихином пишете?
— Нет, конечно, но когда тороплюсь, то мажу. Быстрее! — односложно пояснил он. Взгляд его все время беспокойно скользил по лицу Марты, по ее согнутой фигуре, но не мог встретить ответного взгляда. — Так что же мы, собственно, стоим? — настойчиво спросил он снова.
— Да мы уже все видели! — неопределенно ответил я. — Можно и уйти.
Брегман как-то подозрительно взглянул на меня, но промолчал. Он сунул палитру, тюбики с красками и кисти вместе с мастихином в ящик столика, еще раз вытер руки, вынул из кармана своей куртки берет, опять оглядел нас, напомнил:
— Так пошли?
Мы двинулись за ним.
8
У входа в костел экскурсанты шумно усаживались в автобусы. Стало как будто светлее. Ветер утих.
Такси, на котором мы приехали, ушло. Мы двинулись пешком.
По-видимому, Брегману было неловко от нашего принужденного молчания, а может, он хотел привлечь внимание Марты, только он сразу заговорил. Говорил он беспорядочно, перескакивая с одного на другое, и я видел: это для того, чтобы не молчать. Молчание предполагает мысль. Он не хотел, чтобы мы о чем-то думали.
Возле падающей башни я остановился.
— Я еще зайду в музей, — сказал я. — Все-таки там есть несколько заслуживающих внимания картин: «Месть девушки», «Голова монаха», «Женщина в красном»…
— Плохое освещение сегодня, — спокойно возразил Брегман.
Я невольно сжался, так естественно он это сказал. И тут же он добавил:
— Впрочем, я давно там не был и не видел новой экспозиции.
— Господи, и вам не надоело? — с унынием в голосе спросила Марта. — Мы же мерзли там битый час!
Брегман взглянул на меня, и я смиренно опустил глаза.
— А что это за «Женщина в красном»? Я совсем не видела… — непоследовательно заинтересовалась Марта. — Но я туда не пойду. И не зовите! — решительно возразила она вслед за этим и обратилась к мужу: — Пойдем в «Балтику», там хоть тепло…
Александр Николаевич, безучастно слушавший наш разговор, вдруг бросил на меня острый взгляд, затем кивнул мне головой и, взяв жену под руку, неторопливо пошел с нею и Брегманом. Я видел, что Брегману очень хочется последовать за мной, но Марта защебетала, и он послушно зашагал рядом.
Возвращаться в музей я не стал, а взял такси и снова поехал в собор. Туристы уже откочевали куда-то в другое место, и никто не мешал мне.
Отдернув штору с реставрируемой иконы, я долго рассматривал работу мастера. Она так заинтересовала меня, что я сделал несколько снимков моим маленьким фотоаппаратом, останавливаясь на тех деталях, по которым только что прошелся Брегман. Если снимки получатся, то о манере реставратора можно будет написать целую статью.
Затем я отыскал ксендза, который командовал этим кораблем Христовым, плывущим по бурным волнам советской жизни. Ксендз оказался совсем еще молодым человеком. Жил он при соборе в отличной квартире, которую стерегли и обихаживали две почтенные матроны, вероятно, из «бывших», как называли когда-то у нас людей, потерявших в результате революции все свои привилегии.
Ксендз показался мне весьма осторожным и сдержанным человеком. На мои вопросы отвечал уклончиво. Однако когда я осведомился, есть ли в соборе какие-нибудь особо ценные произведения живописи, вдруг заволновался. Очевидно, мои документы подсказали ему, что вопрос я задал не из любопытства…
— Я с удовольствием покажу наш храм, — живо сказал он.
Это был умный гид. Он не стал рассуждать об архитектуре и росписи собора, просто повел меня к алтарю и отдернул одну из штор.
Передо мной было небольшое полотно, изображающее явление Христа в Эммаусе. Для тех, кто не знает евангельских легенд, поясню: Христос воскрес на третий день после казни и в Эммаусе встретил своих учеников. Когда об этом сообщили апостолу Фоме, он и произнес свои знаменитые слова о том, что, пока не вложит свои персты в раны учителя, он не поверит в его воскресение… Как мы видим, реализм и тогда боролся с мистицизмом!
Из всех картин, посвященных этому драматическому евангельскому сказанию, лучшей, вероятно, является картина Рембрандта «Неверие Фомы». Но и то, что я видел, было написано отлично. Христос предстал перед учениками не человеком, а тенью, в профиль от зрителя, и ученики не могут скрыть своего потрясения. Они боятся этой тени!
Снять картину ксендз не соглашался: она была вмонтирована в стену на шипах. Головка шипа скрыта в раме под позолотой, а шпора, сделанная под углом, врезана в кладку и затем заштукатурена. Но на этот раз я сам был похож на апостола Фому. Сделав шаг, я осторожно потрогал раму. Она сдвинулась.